Кирочную улицу подарили Михаилу Евграфовичу в 1932-м. Теперь без него тяжеловато стало, Чернышевский оказался совсем в изоляции, в одиночестве. Все кружит вокруг своей станции метро, около ларьков тусуется, общества ищет — для него задушевные разговоры под пиво, говорит, как луч света в темном царстве. А около ларьков понятно, какая публика. Скоро последнее здоровье с ними потеряет.
Когда же, кричит по вечерам, придет настоящий день? Где устроить рандеву русскому человеку? Проснется ли, наконец, Вера Павловна?! Не начало ли перемены?
А Салтыков уж несколько лет обретается в Публичной библиотеке. Все выписывает на карточки, кто делает запросы на его сочинения. Неплохое, конечно, времяпрепровождение, но здесь, в писательской слободке, получше было. Все ж таки со своими. Но с такими перестановками не поспоришь, тут мы люди подневольные. Смена власти, дуновение политического ветра, и нас сносит по карте родного города с места на место, из центра на окраины, а кого и вовсе за пределы — во мрак забвения.
Маяковский, тот появился в этом районе последним. Он вернулся на Надеждинскую улицу в 1936-м и явился знакомиться с Жуковским, одетый в полосатую желто-черную кофту. Прибавьте к этому оглушительный бас, мощный лоб, слишком коротко остриженные волосы — и поймете, почему Василий Андреевич в первый момент опешил. Слава богу, он сдержал свой порыв отчитать наглеца — тот был слишком накоротке с новой властью, а порядки тогда были крутые, вмиг бы лишили старика центральной прописки, а заодно выкинули из школьной программы.
Теперь же, когда поэты по-приятельски встречаются выпить по паре пива в баре клуба «Ливерпуль» (если место встречи выбирает Маяковский) или по чашке кофе в «Бальзаке» (если выбирает Жуковский), то любят, посмеиваясь, пересказывать друг другу ту встречу. Как Маяковский подошел, остановился на углу, и рыкнул во всю мощь своей глотки:
Фонари вот так же врезаны были
в середину улицы.
Дома похожи.
Вот так же,
из ниши,
Головы кобыльей
вылеп.
— Прохожий!
Это улица Жуковского?
И захохотал. И сразу, взахлеб, начал рассказывать Жуковскому, что стоял солнечный июль, когда он впервые встретил ее, Лилю, Лилечку. Брики тогда жили в доходном доме Брискорна, в верхнем этаже флигеля, квартира 42, в трех комнатах, соединенных узким рукавом коридора. В этой квартире он читал им свою поэму про тринадцатого апостола.
Поэму потом на деньги лилиного мужа издали в оранжевой мягкой обложке. Продажи были не очень, но все друзья зачитывались и от руки вписывали в свои экземпляры вымаранные цензурою строки.
Маяковский быстренько нашел комнату поближе к Лиле — в конце Надеждинской улицы. Квартира принадлежала какой-то стенографистке, фамилия выпала из головы — на доме сейчас мемориальная доска, но и там она не упомянута. Последний этаж, в комнате было два окна, остальное неважно. Важно было, как Надеждинской улицей он бегал к Брикам, стараясь не попадаться на глаза к военным патрулям (его все-таки призвали на службу).
Сам вид этой улицы, ее ровное течение, ритм дорожного движения, выражение витрин, физиономии домов, чередование оконных проемов и балконных выступов, питали его надежды, разгоняли сомнения или, напротив, сгущали страхи.
В этом месте Жуковский старался перебить его и перевести разговор на другую тему, иначе вечер был испорчен — Маяковский мрачнел, замыкался в себе и замолкал.
Василий Андреевич, называя Маяковского товарищем (он всегда старательно выговаривал это так и оставшееся новым для себя слово), рассказывал, что тоже жил на Надеждинской — тогда улица еще прозывалась Шестилавочною.
Зимой 1809 года Жуковский останавливался в Итальянской слободке, в доме Петра Ивановича Путятина, что стоял как раз на углу Шестилавочной и Малой Итальянской улиц. Братья Тургеневы, поселившие его у своего родственника, помогали ему хлопотать о месте в столице — но из этого ничего не вышло. Так что окончательно в Петербург он перебрался много позже.
Появление Маяковского окончательно скрепило их тесный литераторский круг, стихийно сложившийся в бывшей итальянской слободке.
Если быть точным, на плане города они представляют собой, конечно, не круг, а сложный многоугольник с двумя выходящими за его пределы лучами: Чернышевским, устремленным на север, и Белинским, указывающим на запад (как критик, он считал себя обязанным держаться чуть в стороне — на самом же деле ему нравились девушки из Мухи). Пестель не в счет. Хотя он и написал «Русскую правду», литераторы не считали его за своего.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу