Алекс Коста - Вавилон и Башня

Было еще больнее, чем на руке, только к боли примешивалась какая-то непонятная обида. Обида такая, которая сильнее боли.

– Ма-м-ма!

– На пересыльной твоя маменька-то! – сказала как будто довольная бабушка. – Со мной пока поживешь, скотина. А будешь писаться, так в сенях с курами поваляешься.

– Мам-м-м-ааа! – опять завыл Вениамин.

– Дуреха-то эта! – бабушка перекинула ногу на ногу, смяла и прикурила «Беломор». – Дуреха-то! Вслед за своим пьяницей потянулась. Тебя на меня оставила. Вот уж дурная кровь. Мало я с дедом твоим по пересылкам натряслась. Так теперь и она, дуреха! Ведь говорила ей, что кровь-то дурная. Нечего сеять-то ее! Мало того, что она городская! Так нет! Все одно! Вот теперь ты! Все через тебя! Ладно, лежи в своем ссанье, привыкай. Я пойду по хозяйству. Смотри, шею себе не сверни, гаденыш! Еще хоронить тебя не хватало. И так потратилась! – Бабушка сильной походкой направилась в сени. – Стране нужны герои, а пизда родит дураков… – закрывая дверь, подытожила она.

«Что теперь будет? – подумал совсем несчастный Вениамин, чувствуя, как быстро остывает лужица мочи под одеялом, еще совсем недавно теплая и уютная. – Мама на пересыльной, это надолго…»

Мальчик помнил, как долго бабушка ждала, пока деда отправят по этапу. Жила рядом с тюрьмой, в бараке с остальными женами, таскала деду то малое, что получала из деревни. Кусок подкисшего сала раз в месяц и капусту раз в неделю. Денег не было. А тех последних, что были, еле-еле хватало на пачку чая. А иначе не пропустят передачу.

Вениамин тогда впервые услышал непонятное слово «блатные».

– Отбирают, черти! – сказала бабушка и добавила уж совсем непонятное: – Хорошо еще, что на кукан [6] Поставить на кукан (крим. жарг.) – насильственный половой акт между двумя мужчинами, происходящий в основном в местах лишения свободы. не поставили деда-то твоего. Задом хлипковат, алкаш треклятый!

Вениамин, который не понимал и половины слов, которые бабушка выговаривала его маме, ясно понял одно: бабушка злая. И не такая злая, как папка, который то злой, то слабый. И не такая злая, как соседка тетя Нюра, которая побила мальчишку за то, что свернул шею цыпленку. Нет. Бабушка просто злая. Как сосед дядя Коля – просто добрый. Просто добрый. «А какой же тогда я?»

Вениамин почувствовал, что лужица стала совсем холодной, но пошевелиться не мог. Тело он не чувствовал, голова и плечи были уложены меж свернутых портянок.

– Чтобы дурнем не стал, пусть головой пока не трясет, – вспомнил он слова Юрия Ивановича, фельдшера.

– Куды еще… – заискивающе пробубнила бабушка.

На деревне поговаривали, что она хотела захомутать фельдшера. Еще бы! У него ж изба пятистенная, мотоцикл «Урал» с коляской. А у бабушки обычная покосившаяся хата, уже лет десять некрашеная. А кому красить? Дед в лагерях, отец все время пьет. Свою-то избу не может покрасить. Да мама его и не просит. Ему слово лучше поперек не говорить, побьет. Правда, если молчать, тем более побьет. Как будто заподозрит что-то. Это Вениамин с удивлением понял, когда однажды увидел, как отец побил маму за то, что та молчит.

– Какая же ты жена, если мужа не ругаешь?! – рявкнул он, а потом сильно, наотмашь ударил маму по щеке. – Дура, а не жена. Вот тебе и учеба! – и пнул в живот ногой.

Вениамин тогда, как обычно, прятался в дальнем углу, плакал, сжимая маленькие кулачки. И думал, что когда-нибудь тоже пнет отца. Он еще не знал такого слова, как «месть», а просто считал про себя, сколько ударов «задолжал» отцу.

Теперь все будет по-другому. Так он вдруг понял. Если папаша попадет в лагеря, то не скоро оттуда вернется. Как и дед. Может, даже никогда. Но может и вернуться, «погулять» с неделю, и опять туда… Дед тоже иногда возвращался, «погуливал» – и снова в тюрьму. Не сиделось старику дома, зато хорошо сиделось в лагерях.

«Сколь веревочке ни виться, все равно укоротят», – подучивал дедуля еще совсем маленького Вениамина, строго постукивая пальцем по краю стола. У деда были красные на выкате глаза и синие от многочисленных наколок руки. «Посиди с мое!» – обычно говорил дед сыну, отцу Вениамина, когда они о чем-то спорили. Вениамин тогда понял, что это самый железный аргумент. Отец помалкивал, нечего было возразить. Нет, он, конечно, пытался сказать что-то вроде: «Ладно-ладно, я в армии насмотрелся…» В ответ дед показывал какой-то странный жест, складывая руки в виде треугольника внизу живота и добавляя: «На манду насмотреться ты мог. А ума можно только там набраться. Да чего тебе говорить-то…» – обычно злобно заканчивал он.