Михаил Антонов - Счастливые времена [СИ]

— Ты вот что, жена у меня с сыном и дочерью в Куйбышев укатила к матери своей, так я для нее ничего брать не буду. А мне ты про Кутузова обещал. Из жизни великих людей.

— «Жизнь замечательных людей», — автоматически поправил Евгений и пошел в комнату за книгой.

Петровичу уже стало скучно одному в кухне, и он окликнул:

— Гриша, ты, что ли, там? Зайди, что спрошу.

Федоренко заглянул в кухню и поздоровался со Смоляниновым. Когда с томиком Брагина Женька вошел в кухню, мужики оживленно обсуждали преимущества плащ-палатки по сравнению с обычным плащом. Не предложить случайно зашедшему прапорщику присоединиться к застолью Евгению было неудобно, а военного, который бы отказался выпить, особенно, если он не на службе и жена у него уехала за тысячу километров от дома, найти в Советской Армии невозможно. Такие в ней не служат, их там сразу комиссуют.

Постепенно разговор перешел со складского имущества, которым заведовал Григорий Иванович, на исторические романы. Петрович книг не читал, но про подвиги русских чудо-богатырей послушать любил.

После третьей пришли к выводу, что Пикуль — такой же историк, что и Алексашка Дюма. Но после четвертой Федоренко заявил, что хоть он и со странной фамилией, этот Валентин Пикуль, но мужик он правильный, боевой и русский патриот. Не то, что этот литературный власовец — Солженицын. Посадили его всего на десять лет, а он и обиделся на советскую власть, стал вражью пропаганду писать. Вот у него, у Федоренко, тоже дядю репрессировали, но он же не пишет клеветнических романов и не публикует их на Западе…

Женька с ним не согласился. Но в «Экстре» уже не оставалось аргументов, и, чтобы не дать угаснуть такому интересному разговору, Григорий сгонял к себе и принес початую бутылку водки «Юбилейная». Разлив светло — коричневую жидкость по стаканам, прапорщик высказал жалость, что закуски маловато и приготовился слушать молодого историка.

Женька вывалил на сковородку тушеную картошку из холодильника и, пока она грелась, развил свою теорию. Он говорил о том, что никто этот пресловутый «Архипелаг ГУЛАГ» не читал. Так как же можно осуждать то, чего в глаза не видел. Потом спросил у собеседников, кто из них читал Солженицына. Петрович недоуменно пожал плечами и заметил, что даже фамилия у писателя какая-то антисоветская. А Григорий сообщил, что читал «Один день Ивана Ивановича», про лагерь.

— Денисовича, — поправил Женька и, под воздействием выпитого, честно признался. — «Иван Денисович» — произведение познавательное, но, в общем-то, обычное. Так же как и «Повесть о пережитом» Дьякова. Интересно. Особенно для тех, кто в сталинских лагерях не сидел. А вот я недавно читал первый роман Солженицына, который вышел на Западе, «Раковый корпус» называется. Вот это — настоящая литература. Когда я его прочел, понял, что Солженицын — это выдающийся писатель. После него все наши литературные генералы, вроде Проскурина, Анатолия Иванова или Маркова кажутся скучными и неинтересными. Жуют свою соцреалистическую жвачку, восьмой вариант шолоховской «Поднятой целины». Все одинаково: строительство колхоза в деревне, скрытые враги, запретная любовь, происки карьеристов, юморной мужичок обязательно присутствует. Только Шолохов догадался Давыдова пристрелить, а эти его последователи не рискнули и пишут бесконечные продолжения от страницы к странице все хуже и хуже.

А Солженицын? Даже по стилю видно, что он — классный писатель.

— Так что же его не печатают? — спросил Петрович.

— Я бы тоже не рискнул публиковать этот солженицынский роман в нашей стране, — ответил Женька. — Слишком уж честно, сильно и правдиво написано. Причем, нет злостного охаиванья, а просто настолько ясно выписаны факты, что становится понятна вся нелепость и абсурдность нашей теперешней действительности.

Мужики выпили и стали приводить свои примеры несуразности жизни. Прапорщик рассказывал о бардаке в Советской армии, а слесарь о дурацких порядках на заводе.

В дверь снова зазвонили. Оказалось, пришел сосед Стасик и попросил разрешения позвонить по телефону. Дело в том, что во всем доме только у одних Никоновых был установлен телефон. Григорий, открывавший дверь, поскольку Женя раскладывал горячую картошку по тарелкам, благосклонно разрешил.

На кухне на минуту примолкли, но звонивший говорил хотя и радостно, но односложно, и про него вскоре забыли, продолжив галдеж.

Минуты через три в проеме кухонной двери нарисовался улыбающийся Станислав и громко сказал: