Михаил Савеличев - Анизотропное шоссе. Путеводитель по дорогам, которые выбирают

— Я начал с себя, — говорю заказчику, он довольно прикрывает глаза, но остальными буркалами вопросительно пялится на меня.

Но я не счел нужным пояснять. Цепь смертей тянулась за мной, сковывала меня. Мучительнее всего — усомниться в собственном чувстве реальности, подпустить мыслишку: а может не все то, что чудится? Может и нет никакой Базовой реальности, точно так же как вестибулярный аппарат утрачивает ощущение верха и низа, и человек теряет способность сделать хоть шаг. До чьей смерти тогда есть дело? Единственный, до кого можешь дотянуться, — ты сам.

— Нашим объектом всегда был он и только он, — говорит заказчик, извлекая откуда-то из стола трубку и прикусывая мундштук. Внутри прозрачности клубится дым. — Нетчи. Поэтому логично предположить, что за происходящее в ответе именно он… она… оно… неважно. Порождение. Существо.

— Хорошо, — говорю я, — попробую.

Пирамидка смотрит на меня. Почти человеческий взгляд. Топорщится из стороны в сторону, словно пытаясь сдвинуться с места. Как бы она передвигалась? Не знаю и знать не желаю. Руки женщины обнимают ее, удерживают на коленях. Завязки рубашки распущены, так что видны тощие груди с никелевыми разъемами и контактами. Прокси-организм мало предназначен для вынашивания и вскармливания.

— Ути-ути, — говорит Мария, слегка приподнимая колени, будто качая пирамидку. — Га-га-га.

Младенец хлопает ресницами. Мария вытаскивает из букета цветок, подносит младенцу. Тот тянется к розе щупальцами — такими розовыми, пышущими здоровьем, с ямочками, хватает цветок, но женщина в последний момент отдергивает его, смеется:

— Нет-нет, чудо мое, уколоться можно! Нам надо быть очень осторожными! Правда, доктор?

Доктору нечего возразить. Доктор смотрит в единственный глаз младенца, в зрачок, окруженный полосатой радужкой.

— Слушай меня, Мария, — говорю я и делаю шаг к кровати. — Слушай внимательно то, о чем я говорю.

Она прижимает пирамидку крепче. Чувствует.

— Я перепробовал все, что мог. Все варианты. Все сочетания. Но цикл повторяется за циклом. Базовая реальность обратилась в змея, который кусает себя за хвост. И это связано с нами — тобой, мной, им и вот этим, — указываю на ребенка. — Я убивал вас десятки раз. Иногда безболезненно, но иногда… Прости. Потеря чувства реальности — мучительное чувство.

— Бедный, — говорит она, и я не верю собственным ушным дыркам. Я — бедный?

Хочу возразить, но не могу, потому что кодовое слово распахивает запечатанную ячейку памяти, высвобождая спутанную последовательность далеких воспоминаний. Не упомнить — кто их запер там. Но словечко «слизень» ранит особенно. Оно лезвием режет сердце, выдирает из буркал слезы, на которые те, оказывается, вполне способны.

Индекс реальности сменяется индексом детских воспоминаний. Маленькие чудища скачут вокруг на тонких ножках, размахивают тонкими ручками, трясут огромными головами. И орут:

— Слизень! Слизень! Слизень!

Ужасно обидно. За что? Почему? Мир услужливо подсказывает ответ: ты не такой, как все. Я не понимаю подсказки и ползу обратно в свою нору, домой. Подползаю к зеркалу и вижу то, что видит всякий — тонкие ручки, тонкие ножки, нелепая башка. Из кухни выглядывает Мария. Изношенное тело, торчащие заусенцы, которые она по утрам пытается разгладить, а то и подклеить.

— Ты почему так быстро вернулся, милый?

— Меня опять дразнили, — отвечаю.

— Не обращай внимания, милый. Играй с теми, кто тебя не дразнит.

Легко сказать!

— Таких нет, мама. Они все дразнятся, — возвращаюсь к зеркалу, пытаясь отыскать тот изъян, из-за которого меня обзывают слизнем.

Она подходит, гладит.

— Иди к себе в комнату. Мама разберется. Мама со всем разберется. И со всеми.

Топорщусь, но слушаюсь. Я, в общем-то, послушное дитя.

— В эпоху, — прерывает заказчик мои воспоминания, — когда вычисления делались на специальных приспособлениях, именуемых вычислителями… Разумно, не так ли? Вычисления на вычислителях… Никогда не приходило на ум, — он разглаживает щупальцей головную складку, — так вот, тогда существовало понятие множащейся паразитной формы вычисления, которая порой проникала в алгоритм и прерывала предписанное ему исполнение. Заменяла собой. Так называемый вирус. Представляете? Когда вирусы были большими, — прощелкал он клешнёй.

— Не понимаю, — сказал я. Шестидесятое дежа вю. Последний стек осевой Марии. Последний ли? — Хотите сказать, что он всего лишь вирус? Этот ваш нетчи?