Дино Динаев - Пантанал и дети Ла-Манша [СИ]

Когда я приехал, в Норе второй день шел бунт. Таксист запросил тройной счетчик только чтобы довезти до оцепления. Я согласился. Легко.

Хитрый лягушатник обрадовался, внезапно обнаружив русского лоха, и быстро довез до внешнего оцепления. Он уже мысленно срубил бабки и мысленно даже их потратил. Если бы у него имелись мозги, он непременно бы задумался, какого черта месье поперся в тюрьму, где уже 2 дня беспрестанно бунтуют и режут людей. Если бы я хотел передать пакет кукурузных хлопьев горячо любимому племяннику, то в любом случае передачу бы не приняли.

Во внешнем оцеплении поставили наиболее бесполезных — местную жандармерию в цилиндрических фуражках, напоминающих миски для супа. Жандарм в белых перчатках, сама элегантность, помахал ручным знаком «стоп».

— Проезд нет! — сносно с ошибками проговорил он.

Я показал ему удостоверение МГБ в раскрытом виде. Рожа там у меня зверская. Специально корчил.

— Пардон! — козырнул жандарм и торопливо побежал вперед, чтобы скомандовать убрать с дороги передвижной шлагбаум.

Тут таксист что — то заподозрил. Взгляд его в зеркале заднего вида принял обвинительный характер.

— Je n'irai pas plus loin! — предупредил он.

— Куда ты денешься дорогой! — воскликнул я. — И говори по — русски, падаль!

Водитель оказался упертый.

— Я не ехать! — заявил он.

Для достоверности выключил мотор и вынул ключ.

— Вив ля Франс! — оценил я шутку.

Во втором кольце стояли наши и не на полицейских машинах, а на бронетранспортёрах. Прицел пушек не имел двойных толкований, они смотрели прямо в бампер. Я вылез из — за руля. Ко мне подошел могучий прапор, анатомической особенностью которого было полное отсутствие шеи. Кивнул на мое удостоверение. Мы молча закурили.

— Кто в багажнике? — индифферентно поинтересовался прапор.

— Таксист, — пожал я плечами. — Как обстановка?

- 2 дня назад была нормальная.

До тюрьмы оставалось метров 300. Серое здание, окружённое многометровым забором с колючей проволокой, напоминало неприступный бункер. Окна в здании заменяли узкие бойницы. Из них свешивались грязные тряпки. Из некоторых окон — висельники. На плоской крыше тюрьмы непринужденно гуляли люди в нарядных полосатых робах.

Из здания периодически доносились истошные крики. С крыши временами сбрасывали тела в серых мундирах надзирателей.

— Мертвых сбрасывают! — сплюнул прапор. — Живых только баб оставили. Дерут вторые сутки без остановки.

Он опять сплюнул.

— Чего хотят? Требования выдвигали? — спросил я.

— Насколько я знаю, никаких. Грозятся только, если начнут штурм, устроят массовое самосожжение.

— Ну и хер ли? — сказал я. — Нехай жгут.

— Там несколько десятков русских заключенных. Военной тюрьмы нет поблизости, вот их сюда и поместили временно.

В этом месте я напрягся, но профессионально скрыл это.

— Они еще живы? — говорю. — Зэки не любят «зеленых», почти так же, как и «красных».

— Кто его знает. Информации никакой. На переговоры не идут. Стукачей всех давно вычислили и с крыши скинули. Да и кто будет нынче стучать?

Я согласился, что в данной ситуации, пожалуй, на самом деле стучать никто не будет. От крыши до земли метров 20 — это именно тот раздел, после которого стукачи сделались честными заключенными.

Бывшее аббатство окружили со всех сторон. Были грамотно организованы пулеметные гнезда. Повсюду сновали «вагнеры» на гибких траках. В воздухе барражировали вертолеты. На моей памяти это был первый подобный бунт в тюрьме. Походу его решили показательно подавить, сиречь расстрелять всех к чертовой бабушке, а место дезинфицировать напалмом и сказать, что так и було. Для констатации торжества гуманизма имелись приглашенные гости с ЭР — ТИ. Журналисты сидели с обреченными рожами в окружении часовых, ожидая дозволения снять дозволенное.

От кордона ВДВ меня сопровождал молодой лейтенант.

— Самая спокойная тюрьма была, — рассказывал он. — Я в Кале второй год в комендатуре. А 2 дня назад — бунт. Как с цепи все сорвались.

Сказанное мне не понравилось, именно 2 дня назад меня вызвал к себе генерал Мельник и дал ознакомиться с секретным донесением западно — французского сектора.

В донесении сообщалось о некоем Н.П. Кашлине, сержанте Русгвардии из охраны Евротоннеля. Парень 5 лет служил в караульном батальоне близ Кале и соответственно много чего видел.

Сведения об увлечении командования части европейской культурой в форме наркотиков и свального греха МГБ не заинтересовали и были переданы в военную прокуратуру. Но тут на свет вылез иной грех.