Юрий Рудис: Хроники Порубежья

— Ты славно пошутил над Асахом, Хадир. Дождя не будет еще добрую неделю и все это время бедному служителю придется надоедать своей богине, — сказал веселый тысячник Жанты и захохотал, и хохотал, раскачиваясь в седле, до тех пор, пока дождевые капли не забарабанили по его шлему. Тогда, глядя на отвисшую в изумлении челюсть веселого тысячника, засмеялся и Хадир.

Раскаленное марево колыхалось над бурой степью, выдубленной зноем до каменной твердости. Южный ветер вздымал тучи легкой как пепел горячей пыли, гоня перед собой кусты перекати-поля. Казалось, все живое покинуло это пекло. Лишь коршун, как проклятый, кружил и кружил, чертя крыльями белесое небо, словно был он не существо из крови и плоти, а химера, порожденная помраченным рассудком.

В этом, казавшемся необитаемом, мире, с пропорциями, искаженными потоками восходящего воздуха, появление любой новой фигуры воспринималось как что-то сверхъестественное и потустороннее. И когда вдали раздался топот конских копыт, то и он звучал поначалу как нездешняя музыка, словно был всего лишь слуховой галлюцинацией.

И сам всадник возник будто ниоткуда, созданный порывом ветра из пустоты и праха, из бесформенного сгустка темноты. Однако, по мере приближения, становилось ясно, что и седок, и его гнедая лошадь вполне материальны, хоть и устали нечеловеческой усталостью.

Было заметно, что сидящий в седле человек, если еще и жив, то только благодаря последнему напряжению воли. Голова, перевязанная грязной, окровавленной тряпкой, бессильно клонилась на грудь. Правая, по всей видимости, перебитая, рука, была намертво притянута к туловищу поясным ремнем, и скрюченные пальцы её уже почернели. Похоже, этот человек потерял способность чувствовать боль и, вообще, чувствовать что-либо. Время от времени он с усилием разлеплял запекшиеся губы и бормотал, понукая лошадь.

Но та, оглушенная ударами своего утомленного сердца, уже не способна была воспринимать никакие идущие извне звуки. Она шла ровной рысью, однако было понятно, что стоит ей остановиться, она упадет и вряд ли уже поднимется.

Было в этом движении что-то неотвратимое, казалось, разверзнись перед ними преисподняя — не шелохнется всадник, ни на йоту не отвернет гнедая лошадь, так и будет идти ровной рысью, пока не сорвется вниз.

Но когда дорога, миновав пологие, выжженные солнцем холмы, привела на край обрыва, и внизу, ослепив нестерпимым блеском, открылась речная гладь, всадник качнулся, откидываясь в седле, и здоровой рукой натянул поводья. Лошадь перешла на шаг и двинулась по неверной, крутой тропе, безошибочно выбирая безопасный путь.

Спуск не занял много времени, и скоро копыта взрыхлили прибрежный песок. Речная прохлада освежила кожу на скулах, иссохшую, как лист пергамента. Всадник со всхлипом втянул ноздрями воздух и впервые за четыре дня закрыл глаза.

Теперь путь лежал по узкой полоске земли, зажатой между кромкой воды и выбеленным береговым откосом. В тени обрыва было душно и тихо. Ни ветер, ни палящие лучи солнца, не достигали сюда. Тишину нарушали только еле слышный плеск воды, набегавшей на песок, да гудение пчел, которые вились вокруг кустов шиповника, ютившихся в расщелинах известняка.

Скоро дорогу преградила каменная глыба, когда-то сорвавшаяся с обрыва. Один конец её уходил в воду, а между другим концом и откосом оставался узкий проход, в который, едва не ободрав колени, и протиснулся всадник.

Здесь река делала поворот, и холмы отступали от берега. Узкая полоска земли раздавалась в широкую луговину, на которой паслось несколько оседланных коней. Ветер полоскал натянутый на жердях пестрый холщовый навес, в нескольких шагах от которого жарко полыхал костер. Воины, сидящие вокруг огня, при виде всадника вскочили на ноги. Один из них натянул тетиву лука, а другие, на ходу обнажая оружие, поспешили навстречу, криками приказывая незнакомцу остановиться и спешиться.

Всадник бросил поводья и, достав из-за пазухи деревянный, длиной чуть меньше локтя, футляр, обтянутый красной материей, высоко поднял его над головой. Ноги у гнедой лошади подогнулись, и она с хриплым ржанием повалилась набок, увлекая за собой седока, который, не сделав попытки освободить ноги из стремян, так и остался лежать, придавленный конским боком, откинув руку с зажатым в ней футляром.

Воин, подбежавший первым, склонился над упавшим. — Кто ты?

— Сердце мое — камень в ладони Будхи, — пальцы неизвестного разжались. — Я свое дело сделал. Сделай и ты.