Геннадий Марченко - Мне снова 15…

Взгляд сам собой сфокусировался на шестиструнной гитаре, висевшей на простеньком стенном ковре. С виду приличная, хотя, конечно, не полуакустическая Gibson ES-333, на которой я играл последние годы в том теле. Эх, сюда бы аппаратуру с моей домашней мини-студии…

Я аккуратно взял инструмент, негромко провёл пальцами по струнам. Звук ничего так, главное, что строит и не дребезжит. Вторую и третью подтянуть, почему-то всегда именно эти две струны на моей памяти просаживались, неужто и здесь работает этот закон?! Хорошо хоть, не рассохлась. Ну вот, вроде нормально звучит… Что бы такое наиграть?

Была у нас в репертуаре «Саквояжа» лирическая вещь с красивым гитарным перебором, как раз под акустику, называлась «Падают листья». Написана ещё до буйновского одноимённого ширпортреба, вышла на виниловом диске, кажется, в 1989-м. Под аккомпанемент, задумавшись, механически начал негромко напевать.

– Вот уж не знала, что ты на гитаре играть научился, – сказала мама, оторвавшись от глажки. – А ведь и отец твой вот так же, бывало, сядет и поёт что-то вполголоса.

Взгляд мамы затуманился, переместившись на висевшую на стене чёрно-белую фотографию в рамке, где были изображены молодая женщина и мужчина в военной форме с сержантскими погонами, а на коленях у них сидела маленькая девочка. Наверное, как раз из армии вернулся. То есть с фронта. Фронтовик же он ведь был, отец Егора. Мама прерывисто вздохнула и, стараясь скрыть секундную слабость, отправила меня спать.

– Завтра с утра в училище идти, нужно выспаться, а то придёшь туда с кругами под глазами. А мне ещё твою одежду нужно догладить.

«Вот ведь занесло так занесло, – думал я, лёжа под тонким одеялом и глядя в окно, за которым в свете дворового фонаря на лёгком ветру покачивались ветви старого клёна. – Хрен его знает, как долго я тут пробуду. Вдруг меня завтра выведут из комы, и я очнусь в своём старом теле? А этот, Егорка Мальцев, уже, получается, не проснётся? И мать утром найдёт в постели остывшее тело?.. Бред какой-то! Так, ладно, давай, Лёха-Егор, спать, а то завтра и впрямь рано вставать».

Насчёт очереди в туалет я оказался прав. Пришлось отстоять минут пятнадцать, прежде чем я оказался допущен к унитазу, а заодно и к крану в ванной. Моя зубная щётка была порядком изжёвана, вместо пасты пришлось пользоваться мятным зубным порошком. Обмылок хозяйственного мыла оказался общественным, и я без зазрения совести им попользовался. Жаль только, горячей воды нет. Но ситуация небезвыходная, на помощь людям в этом случае приходила газовая плита. Например, брившийся на кухне перед установленным над умывальником небольшим зеркальцем сосед подливал себе в пиалу с мыльным раствором воду из чайника. Скоро и мне, чего доброго, бриться придётся начинать, вон уже на подбородке какой-то пушок пробивается.

Вероятно, в сезон отключения горячей воды для помывки народ ходит в общественные бани. А там я представляю, что творится… Хотя, насколько я помню, Сандуны всегда славились великолепием, роскошью и качеством обслуживания. Сам там несколько раз бывал в хорошей компании. Как-то Макаревич с Маргулисом почтили нас своим вниманием и, кстати, компанейскими ребятами оказались, пили всё, что им подливали.

Настал черёд завтрака и облачения в отутюженную форму. Блин, похоже, это школьная. Хорошо хоть, не военного образца, не с ремнём и фуражкой, как было принято, наверное, ещё совсем недавно.

– Вымахал-то как, – сложила ладошки мама, – вон, брюки уже коротковаты стали.

– Ничего, в училище им новую форму выдадут, с молоточками, – подмигнула мне сестрёнка.

Катька всё ещё шастала по комнате в ночнушке, с распущенными волосами, и на фоне падающего из окна солнечного потока её фигура заманчиво просвечивала сквозь тонкую ткань. Я почувствовал, как у меня внизу совсем не по-братски непроизвольно начал твердеть жизненно важный орган, и усилием воли заставил себя отвернуться и прислушаться к тому, что говорила мама. А она мне всовывала в портфель, как объяснила, аттестат об окончании школы, свидетельство о рождении и ещё какие-то нужные бумажки.

– Ну всё, у меня дежурство через сорок минут, побежала на метро, хорошо хоть, до Боткинской всего две станции ехать.

Мама чмокнула меня в щёку и испарилась, оставив за собой ароматный шлейф духов «Настоящая персидская сирень». Уж на чём, на чём, а на парфюме уважающая себя советская женщина не экономила. Тем более что мама далеко ещё не старуха. Катька вон и то свои духи имела, правда, что за этикетка на маленьком пузырьке, который она убрала обратно в тумбочку, я не разглядел. И зачем она вообще душилась, когда ещё даже не одета? Ладно, не моё это дело, мне вон Муха уже снизу свистит, стоит под окном в такой же форме и с портфелем, только не чёрным, как у меня, а коричневым.