Сергей Шхиян - Боги не дремлют

Погожин-Осташкевич удивленно посмотрел на собственный серебряный кубок, до краев полный красным вином, потом оглядел нас с Матильдой, крестьян и неуверенно принял подарок.

— Зачем это? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Пейте, потом сами поймете, — сказала француженка, скаля зубы в хищной улыбке.

— Но я, — начал говорить помещик и мне показалось, что он собрался оказаться от угощения, однако, посмотрев на серьезные, сосредоточенные лица мужиков, проглотил конец фразы и послушно пригубил напиток.

Все, кто был свидетелем этого действия, неотрывно смотрели на него, похоже, надеясь, что произойдет какое-то чудо. Однако с Павлом Петровичем ничего не случилось, и он отпил еще несколько глотков.

— Откуда здесь такое прекрасное вино? — спросил он, возвращая недопитый кубок.

— Из ваших подвалов, — объяснил я.

— Странно, почему мне его никогда не предлагали, — удивился помещик. — Какой тонкий, благородный букет… Нужно будет сказать эконому…

Я увидел, как с помещиком начало происходить что-то странное. Его прозрачные, холодные глаза покраснели, сделались старческими, беспомощными и стали набухать слезами. Он прямо посмотрел мне в лицо и, совсем неожиданно, улыбнулся детской, ласковой улыбкой, после чего тут же заплакал. Я немного отступил в сторону, не представляя, что он может сделать в следующую минуту.

— Как ты вырос мой мальчик, — нежно сказал он, смущенно отирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, — стал совсем мужчиной. Как же я долго тебя ждал!

Теперь я понял, что отравленное вино подействовало и у Павла Петровича начались галлюцинации.

— Пойдем со мной, я отведу тебя к матушке, вот уж кто обрадуется, — говорил он, намереваясь взять меня за руку.

Я сначала хотел отойти, но потом все-таки, протянул ему руку.

— Пойдем скорее, она тебя заждалась, все глаза выплакала. Почему ты так долго не возвращался, — говорил он и потянул меня в сторону костра.

Скоро мы подошли к самому огню. Костер был большой, жаркий, мужики в лесу дров не жалели и набросали в него кучи сушняка.

— Вон матушка тебе из окна улыбается, — продолжил он, показывая на самые высокие языки пламени. — Пойдем скорее, не будем заставлять ее ждать…

Лицо Павла Петровича преобразилось, сделалось мягким и добрым. Он счастливо улыбался, ласкал меня взглядом и радостно кивал головой. Я осторожно убрал свою руку, но он этого не заметил, все тянул в костер своего воображаемого сына.

— Пойдем, ну что же ты, — с упреком промолвил Павел Петрович, — это совсем не страшно.

Он ободряюще мне улыбнулся и шагнул в пламя. Я увидел, как ярко вспыхнули бакенбарды и усы на его лице, потом вверх взметнулось пламя от гривы седых волос. А он прямо стоял в огне и протягивал мне руку. Зрелище было страшное, и тотчас жутко закричала какая-то женщина, закричала скорбно с тоскливым надрывом, так, как оплакивают только очень дорогого покойника.

Старая Калужская дорога оказалась уже свободной от французских войск. Только брошенные атрибуты войны, госпитальные и оружейные повозки, лафеты орудий, другое военное имущество, павшие лошади, непогребенные тела людей, говорили о том, что здесь прошла Великая армия. Московские жители и местные крестьяне бродили по обочинам, выискивая среди изломанного хлама нужные в хозяйстве или пригодные на продажу вещи.

Мы с Матильдой, не останавливаясь, проскакали несколько верст под косыми русскими взглядами и поняли, что пора менять платье. Пока военных ни русских, ни французов нам не встречалось, но чем дальше от Москвы и ближе к армиям, тем больше была вероятность попасть под чью-нибудь горячую руку.

— Встретить бы мою карету! — мечтательно сказала брянская помещица. — Как ты думаешь, мой кучер нашел лошадей?

Я по этому поводу ничего не думал и пожал плечами, однако мысль пересесть из седел в экипаж мне понравилась. Брошенных на дороге карет попадалось много, нужно было только подобрать подходящую и раздобыть упряжь.

Один легкий крытый экипаж, типа кибитки, мне понравился, и мы остановились его осмотреть. Тотчас к нам подошел какой-то барышник и на русско-французском языке предложил что-нибудь купить или продать.

— Мусьи франсе, — заговорил он на странном французском языке, — хотишь чего покуповать о виндре?

— Чего? — ошарашено переспросил я, ничего не поняв. — Ты, это, на каком языке говоришь?

— По-франсе говорю, чего тут не понятного! А ты что не француз?