Наталья Галкина - Ночные любимцы

"О Восток! — читала я. — Симург, чья тайна непроницаема! Царь, состоящий из подданных! Аль-кимийа, чернильное зеркало, бред восторженного простака! Я никогда не пойму твою психоделическую душу".

"Какая дикая идея — путешествовать по Востоку! Переливание крови, замена ее на чужую, подобную ртути или, напротив, веселящему газу; маскарад изнутри, оборотничество, трата драгоценного времени на чужие пространства, позолоченные песком песочных часов пустынь".

"Как была она хороша в душистом ожерелье из застывшей амбры!"

"Они не становятся черными, — читала я, — как выгоревшие эфиопки; лица их, укрытые от солнца покрывалом или маскою, остаются бледно-золотыми, в чем может убедиться их властелин при свете луны или коптящей плошки".

Или маскою!

Что я читала? Путевые заметки? Я никак не могла датировать путешествие; смешение времен царило на каждой открывающейся странице. Мало того, я не могла найти, возвращаясь от середины книги к началу, заинтересовавшие меня прежде отрывки; словно они исчезали бесследно или заменялись другими, стоило перевернуть лист.

"— Мир тебе, сина.

— И тебе мир, — отвечал я.

— Ты хотел что-то спросить?

— Я хотел узнать, есть ли теперь гаремы.

— Есть.

— Евнухи ли охраняют жен или молодчики с автоматами Калашникова?

Он улыбнулся.

— И это все твои вопросы?

— Еще я хотел узнать, только ли евнухами служили в гаремах кастраты? Не было ли среди них любимых жен?

— Уходи, — сказал он".

"Мы упрямо лезем на Восток, но и Восток лезет к нам в виде наркотиков, серебряных украшений, донжуановой — времен арабистской Испании — тяги к сералю, купальных халатов и тапочек без задников, бальзамированных мумий, нажевавшихся бетеля и ката римлян периода упадка, доводящей до исступления музыки четырех телесных струн зурны, технологии похоти, орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".

Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века два.

"Теперь Восток в отместку колонизует Запад, но попусту тратит время: сия эскапада обречена, как и предыдущая".

"Первым делом, — читала я, — я запретил бы путешествия, и преследовал путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать мирам перемешаться! Ибо что одному яд, то другому бифштекс, как говорят англичане; не дать мирам отведать яда друг друга!"

"Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".

Устав от чтения, я надумала попросить у Хозяина разрешения позаниматься в библиотеке с утра, в его отсутствие; например, написать реферат. Реферат действительно надо было писать, кстати; а полуправда, я уже понимала, звучит куда правдивее лжи, да и самой правды тоже. Мне не терпелось сунуть нос в старинные письма, разглядеть флакончик и примерить темно-алую маску. Причем, крадучись, скрываясь, воровски.

Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей арку в конце узкой улочки и связующей два парных золотистых особняка на четной и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама улочка, выходили на Фонтанку. Пространство сна было зеркально; на самом деле имелся некий переулок, но выходивший не на Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья галерея-арка хорошо просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в него головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и романтичной ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с фасада неуютного дома. Я шла к галерее, неся открытую играющую музыкальную шкатулку (точь-в-точь такая стояла у Хозяина на фисгармонии в углу). Я знала слова старомодной механической песенки из шкатулки, но, проснувшись, помнила только начало: "Итак, забудем все, дитя".

Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не являясь таковыми; например, жутким казался мне пересказанный намного позже моей подругою сон ее сына-подростка, мальчика с весьма сложной психической организацией, не вылезавшего от психиатра, однако отменно учившегося в английской школе, отчасти благодаря шизотимной памяти. В переходном возрасте видел он один и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на котором стоит спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может сделать шага, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и окликает ее, и он просыпается в слезах, потому что не может увидеть ее лица и в судороге ужаса увидеть. Она так и не обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил его.

Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное, избыток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный прозрачный разреженный горный воздух, неуместный в урбанистическом пейзаже.