Наталья Галкина: Ночные любимцы

— Эммери идет, — сказал Хозяин.

У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук — появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".

Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и, раскачиваясь, смотрел в окно.

— На что вы смотрите? — спросила я.

— Просто смотрю, — отвечал он. — Я люблю оконные проемы.

— А дверные? — спросил Николай Николаевич.

— Дверные тоже.

Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он всегда сохранял серьезность.

— А лестничные? — не унимался Николай Николаевич.

— Лестничные — нет.

— Не любите?

— Равнодушен.

Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе Машкова", как выразился Николай Николаевич.

— Но каков альтруизм, — сказал Хозяин, — сам-то он этого не едал отродясь и не собирается.

— Само собой, — сказал Шиншилла, — я вообще только пью. Мне нельзя вес набирать. Из театра выгонят — раз, элевация пропадет — два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?

— А коли пить, — сказал Николай Николаевич, — дело кончится водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет, батенька, печени.

Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил перед Шиншиллой.

— Нет, вы сущий ангел! — вскричал тот. — Если бы не мой покровитель, — он дотронулся до сережки в левой мочке, — от которого зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не успокоился, пока вас бы не соблазнил.

— Да полно, дружочек, — сказал Хозяин, — чем вы меня можете соблазнить?

Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить раздумал и засмеялся.

Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что встретились у двери, каждый с шампанским.

— Бублики в шампанском, — сказал Николай Николаевич.

— Главное, чтобы не ананасы в рассоле, — откликнулся Хозяин.

— Ну, нет, — вступил Камедиаров, — главное, чтобы не огурчики в брют.

Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья особого тоже.

— А где наш сказочник? — спросил Леснин.

Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный. Шампанское, впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало язык.

— Что-нибудь случилось? — спросил Хозяин.

— Машину занесло, бок ушиб, — сказал Сандро.

— В травму-то заходили? — Николай Николаевич обернулся к Сандро. — Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?

— Все в порядке.

— А сказка? — спросила я. — Сказка будет? Вы остановились на оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.

— Все будет. Только чуть позже, хорошо?

— После карт? — спросил Шиншилла.

— Сдавай, — сказал Эммери.

— Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки, ладно? — сказала я.

Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи, шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В центре бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла бронзовая дама с письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в бронзовый остов ее кринолина вставлена была матерчатая зеленого атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и зад дамы были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все время хотелось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный пальчик, носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в комнатке бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в верхней, скрытой от глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у меня детские; мизинец и до сих пор, как у десятилетнего ребенка; подобно грудному дитяти, хватающему что ни попадя и лезущему всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в дырочку в бюро. Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металлическую преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа, всегда стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти бесшумно, выдвинулся вперед потайной ящик. Повинуясь волне любопытства, восторга и легкого страха, я придвинула лесенку (с нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и заглянула внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска, обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с круглой граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах, старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою. Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я стала бы проверять содержимое флакона, есть ли в нем капля чернил, как в сказке Сандро; но, уловив — затылком? чутьем дикого животного? — движение со стороны комнаты в направлении зашторенной библиотеки, я, не успев подумать, нажала на переднюю стенку ящика, он ответил мне и бесшумно защелкнулся, отошел на прежнее место, превратился в глухую плоскость верхнего выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам, водворила я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась, лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней полки книжку без обложки, а также без начала и конца, и погрузилась в чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со стороны невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой странице следующее: