Андрей Посняков - Последняя битва

Всадники на сытых конях наметом вылетели из-за холма, и – йэхх! – понеслись по грязной весенней дороге, разбрасывая по сторонам брызги. Хорошо понеслись, весело – с криками, с песнями, с посвистом молодецким. И то дело – праздник. Гавриил-архангел явился в этот день к Святой деве Марии, возвестив, что у нее вскоре родится сын и имя Ему будет – Иисус. Сию Благую весть – Благовещенье – народ и стал праздновать радостно и с размахом, как раз в это время вовсю разыгрывалась весна, таял снег, журча, бежали ручьи, и яркое веселое солнце отражалось в голубеющих лужах. Как вот и сейчас. Солнечно было и оттого – на душе светло, приятно. Хотелось петь, веселиться, скакать этак вот, с бесшабашной удалью – эхма, хорошо! На Благовещенье солнце – весна будет дружная. Да и что сказать, в этот год к этому и шло – снег уже почти повсеместно стаял, лишь угрюмился по углам и в лесах черными слежавшимися сугробами, теплые стояли деньки, истинно весенние, правда, по утрам стояли морозцы – «утренники» – все, как положено, с инеем, с хрустящим ледком на лужах. Знающие люди говорили – «на Благовещенье мороз – урожай на грузди». Ну не такие уж и сильные морозцы стояли – едва поднималось солнышко, как тут же стаивали и ледок, и иней. Такая-то погода для купцов хороша – пути-дорожки за ночь вымерзают, днем сушатся – грязи мало, этак вскоре можно и снаряжать возы в дальний торговый путь. А вот для крестьянина не очень-то хорошо, ему бы как раз дождика, потому как и на этот случай верная примета есть: на Благовещенье дождь – уродится рожь. Ну так дождики и шли на прошлой неделе, а нынче вот, на праздник – ясно.

– Хей-гей, боярин-батюшка. – Один из всадников – молодой парень, синеглазый, с непокорными, выбивающимися из-под шапки вихрами – догнал скачущего впереди. – Иване Петрович, в Чернохватово завернем ли?

Боярин придержал коня, задумчиво потеребил небольшую, аккуратно подстриженную на литовский манер, бородку. Огляделся, дожидаясь остальных. Позади, за березовой рощицей, виднелась укрепленная частоколом усадьба, дальше тянулись поля, спускавшиеся к широкой реки, к заливному лугу. Поля, луг и усадьба, и еще несколько деревень с починками – Гумново, Обидово, Чернохватово – принадлежали Ивану Петровичу, именитому вотчиннику, коему благоволил сам рязанский князь Федор Олегович. За рощицей начинались земли Ферапонтова монастыря – самого главного Иванова конкурента, игумен – архимандрит Феофан, желчный и злой старикашка – давно уже пытался захватить рощицу, да получил по рукам и с тех пор принялся активно судиться. Однако и Иван Петрович был не лыком шит, законы знал и сильных покровителей при князе имел – так что отсудить рощицу игумену не удавалось. Но тот, гад, все же не терял надежды – имелись и у него при князе Федоре свои люди. Так вот конфликт и тлел.

– В Чернохватово, говоришь, заехать? – В серо-голубых глазах боярина на миг проскользнула хитринка. – А зачем нам в Чернохватово, Проша?

– Ну… – замялся парень. – Подарков бы на рядке купили, да и так…

– Так мы ж в город едем. – Иван Петрович усмехнулся. – Там и купим.

– Зазноба у него в Чернохватове, вот что, – подъехав, доложил осанистый молодец в травянисто-зеленом полукафтанье, с круглым, пышущим здоровьем, лицом. Неслабый был парень – видно, как под одежкой перекатывались мускулы, у пояса же покачивалась сабля в красных сафьяновых ножнах. Впрочем, оружье имелось при всех – не сабля, так кинжал или короткий меч, а у Проньки – так еще и саадак с луком и стрелами. Что поделать, места кругом тянулись разбойные, лесные. Что и говорить, у самого боярина, Ивана Петровича, тоже висела на боку сабля: тяжелая, небольшой кривизны, с рукоятью, украшенной драгоценными камнями и затейливой восточной вязью. Подарок старого дружка – Тайгая – беспутного ордынского княжича, честно служившего сначала Тохтамышу, затем Железному Хромцу – Тимуру, а некоторое время назад, после смерти Тимура, подавшегося в Москву, на службу Василию Дмитриевичу – великому московскому князю, приходившемуся князю Федору Рязанскому шурином. Вообще для Рязани тусклые наступили времена, прошла, отгремела, улетучилась почти без следа рязанская былая вольница.