Андрей Посняков: Последняя битва

Иван Петрович вдруг улыбнулся – а ведь недолго уж того ждать, лет десять каких-то. Этак, глядишь, и дедушкой скоро стать придется. И даже, может быть, быстрее, чем сейчас думалось, сыновья-погодки, Мишаня с Панфилом, подрастали – обоим по семь годков стукнуло. Мишаня светленький, с глазами – как у батюшки – серо-голубыми, со сталью. Панфил же потемнее, а глаза – зеленые, в маму – боярыню Евдокию, Евдоксю. Ой, краса-боярыня, волосы темно-русые, густые, фигура на загляденье – посмотришь, не скажешь, что солидная замужняя женщина – девочка, как есть девочка. А уж глаза… Изумрудно-зеленые, сверкающие, как камень на золотом перстне, который Иван Петрович, не снимая, носил на правой руке, на указательном пальце. Золотой, с изящным орнаментом и большим изумрудом, круглым, с огранкой по краю. Подарок Тимура, давно уже покойного потрясателя Вселенной. И еще два таких перстня лежат дома, в шкатулке, всего получается – три. Похожих, как близнецы-братья. Или – одних и тех же?

Иван взглянул на кольцо и вдруг нахмурился: показалось, что камень вдруг вспыхнул на миг недобрым зеленоватым светом. Неужели… Нет, и впрямь – показалось, просто в гранях изумруда отразилось солнце.

– Ну что ж. – Подняв голову, Иван улыбнулся. – Заедем, коли зазноба. Что хоть за девушка, а, Проша?

Парень опустил глаза, застеснялся.

– Агафья, Захара Раскудряка дочь, – пояснил за него здоровяк.

Пронька тут же оглянулся на него, сердито сверкнув глазами:

– Лучше бы помолчал, Михряй. У меня, чай, и у самого язык есть!

– Агафья, значит, Захарова дочка. – Иван улыбнулся в усы. – Знаю, девица добрая. Ну завернем, поехали, навестим Захара.

И вновь понеслись кони, полетела из-под копыт жирная весенняя грязь, а впереди, в темной глади недавно освободившейся ото льда реки, отразилось солнце.

Рядок располагался рядом с мостом, впрочем, какой рядок – уже целый город! Торговые ряды, лавки, амбары, постоялый двор – все это было огорожено свеженьким частоколом, с крепкими воротами и башнями – успешная торговлишка Раскудряка, естественно, привлекала пристальное внимание лихого люда.

Завидев боярина, стоявший на воротной башенке парень в кольчуге и железном, начищенном ярко шеломе, свесившись вниз, махнул рукой, закричал что-то. Ворота медленно распахнулись, бесшумно, без всякого скрипа, Захар Раскудряк не пожалел на смазку петель старого сала.

– Здрав будь, боярин-батюшка! – выйдя, поклонились в пояс трое приказчиков – все в добротных кафтанах, при поясах шитых – не голь-шмоль перекатная.

– И вы будьте здоровы, людишки торговые, – улыбнулся Иван. – Где хозяин ваш, подобру-поздорову ли?

– Слава Господу, подобру, – откликнулся один из приказчиков – светловолосый, юный, с карими пронырливыми глазами. – Как говорят ливонские немцы – зер гут!

– Ого! – удивился боярин. – Ты и немецкую речь ведаешь?

Парень поклонился:

– Ведаю, господине. В Ливонию с прежним своим хозяином не раз хаживали – и в Ригу, и в Дерпт, и в Ревель. Пока не сгубили разбойные люди купца моего. С тех пор здесь и осел. А Захар с Хевронием-тиуном сранья еще подались в город с обозом, на ярмарке праздничной торговати.

– Ах, вон оно что. – Иван хлопнул себя по лбу. – Оно ж и правда – ярмарка! – Он живо глянул на приунывшего Проньку и, повернувшись обратно к приказчикам, спросил: – И кто тут у вас посейчас за главного?

– Язм, господине, – снова поклонился знаток немецкого и запоздало представился: – Савватий, Архипов сын. Захар мне наказывал сегодня на рядке за порядком следить.

– Ну уж и не рядок у вас, – довольно ухмыльнулся гость. – Город! Ну, Савватий, веди, показывай ваше хозяйство.