Игорь Пресняков - Чужая земля

– Помню, помню, – улыбнулся Рябинин.

– …Дослужилась до главного технолога крупной фабрики; год как на пенсии; завела огород. Тебя, кстати, часто поминает.

– Расскажи мне еще о наших! – В глазах Рябинина засветился молодой задор.

Меллер широко улыбнулся:

– У меня от нашей встречи и воспоминаний даже на сердце полегчало!

Он взглянул на фотографию:

– Решетилова Наташа отбыла с отцом два года в ссылке, вернулась в театр, работала несколько лет, затем уехала в соседнюю губернию. Слышал я, что она возвращалась в город лишь на похороны Александр Никаноровича, где-то в тридцать пятом. Потом ее посадили по пятьдесят восьмой.

Освободившись, уже после войны, Наташа работала в Ташкенте, Душанбе, Фрунзе. Дошла до худрука театра. Недавно видел ее на гастролях в Москве. Худая, стрижка короткая, как у зечки, одни глаза горят, и все курит, курит… Крепкая она все же баба оказалась, ничто ее не сломило.

– Семья, дети?

– Да нет, так и не вышла Наташа замуж… – Меллер опять вернулся к снимку. – Вихров, наш сатирик губернского масштаба, с начала тридцатых как-то притих; сел замредактора «Губернских новостей» и так тихо и просидел до пенсии. Сейчас ходит по школам, рассказывает о двадцатых годах, как о «чудесном периоде советской литературы», хвалится, что знавал Зощенко…

Резников спился, лечился долго, опять пил, покуда не помер перед самой войной.

– А Венька Ковальчук? Ты что-нибудь знаешь о нем? – нетерпеливо спросил Рябинин. – Надеюсь, теперь наши разногласия не столь важны?

– Какое там! – махнул рукой Меллер. – Дурак я был тогда, да кто ж знал, что вот так, подленько, все у нас в стране повернется? А ты, брат, ведь как в воду глядел! Будто знал, что нас ждет.

– Скорее, предчувствовал… Так что Венька?

– Он вернулся из тюрьмы где-то в тридцатом. Я ездил с женой в отпуск в наши места и встречал его. Венька поработал немного на кожевенной фабрике, в заготконторе, попытался восстановиться в университете…

Второй раз его взяли в тридцать втором. Кто-то видел его на Беломорканале, а потом он совсем сгинул. Так о нем и нет вестей. Старый Ковальчук, отец его, ходил в областное управление КГБ, просил разыскать сына хотя бы мертвым – нет ответа.

– Егор Васильевич жив? – невольно удивился Рябинин. – Ему в наши-то годы было за пятьдесят!

– Живехонек, – усмехнулся Меллер. – Прошлым летом ему девяносто прокукарекало. Чествовали как героя! Еще бы, единственный в городе пролетарий – участник всех трех революций! Орден ему Трудового Красного Знамени дали, единственный в жизни, а Егор Васильевич и говорит: «В гроб с собой положу, на другое он мне не понадобится».

После первого ареста Веньки, в двадцать четвертом, Ковальчук жил очень незаметно. С началом войны вернулся на завод, хотя давно был пенсионером. Уехал с родным «Ленинцем» в эвакуацию на Урал, работал там мастером. А ведь ему тогда больше семидесяти было! О сыне Егор Васильевич молчал и от разговоров о нем уходил.

Заговорил Ковальчук только в пятьдесят шестом, после двадцатого съезда. На одном из открытых партсобраний он попросил слова и заявил, что именно сейчас, после разоблачения Сталина, хочет вступить в партию. Тут и о сыне вспомнил, заплакал. Вывели его, успокоили…

Меллер помолчал.

– Знали бы мы тогда, в двадцатых, куда катимся… – медленно проговорил он и вернулся к снимку: – Вот Света Левенгауп сделала самую удачливую карьеру изо всех нас.

– Я не удивлен.

– И правильно. Уехала она в Москву еще при тебе, Андрей; через три месяца вышла замуж за своего комдива. Репрессии его, к счастью, как-то обошли, ну а от войны не ушел – погиб под Смоленском. Светлана работала главным редактором весьма авторитетного партийного журнала, выдвигалась депутатом Верховного Совета, получила Сталинскую премию. Последние годы занимала высокий пост в Министерстве культуры. У нее взрослые сыновья. Один – военный, другой – физик-ядерщик. Есть внуки. Сейчас Света на пенсии (союзного значения!), пишет книги для детей.

– Да ну? Даже не верится.

– Ну да, самые настоящие сказки пишет. О дедушке Ленине, о Крупской…

Рябинин громко расхохотался.

– Хорошо вам в благополучном буржуазном рае, – вторил ему Меллер. – Вам и невдомек, что у нас там, в России, творится.

– А ты, Наум, по-другому заговорил! – оборвав смех, заметил Рябинин.

– Заговоришь тут, – насупился Меллер. – Сложи мои отсидки – восемь лет лагерей… Не таким соловьем запоешь.

– И тем не менее ты веришь в коммунизм? – В глазах Рябинина метнулось лукавство.