Андрей Лазарчук - Текст, не вошедший в окончательный вариант книги Мой старший брат Иешуа

В общем, мы, русские, что называется, отожгли. У нас были и Нимрод, и Мардук с Иштар, и вождь земных царей и царь Ассаргадон, и рабыни с танцовщицами под водительством самой Семирамиды… в общем, много чего было. Главное, был энтузиазм. Мы загнали всех. Южная Европа ещё побарахталась, но тоже сдалась; остальные даже и не помышляли о каком–то соперничестве. Мы проявили великодушие и были добры к побеждённым. Хотя вполне могли бы продать их в рабство.

Чтобы побороть сомнения, Анатолю был нужен партнёр или, ещё лучше, оппонент. Но с коллегами по университету партнёрство не вытанцовывалось, не совсем понятно, почему. Наверное, Анатоль был слишком уж белой вороной даже для космо–и аполитичного Сараево. А может, специально обученные товарищи настоятельно не рекомендовали им связываться с этим подозрительным типом…

После парижских (а может, и пражских) событий шестьдесят восьмого его вежливо, в семьдесят два часа, попросили из страны. Типа, погостил – хватит. Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

Согласно пестуемой Анатолем легенде, возвращаться в Италию было опасно. Он стремительно подал прошения в несколько консульств европейских стран; отозвались только французы, сказав: «Да!» Это было подозрительно, уж не прознали ли они о его лихих подвигах на ниве контрабанды? – но ничего не оставалось делать.

Французы о подвигах не прознали. Вздрюченные собственной «революцией», они с энтузиазмом принимали тех, кто бежал от притеснений, творимых по ту сторону «железного занавеса». Анатоль автоматически попал в притеснённые.

Сначала он преподавал в Льежском университете, потом в Марсельском – а в восемьдесят шестом перебрался в Сорбонну.

Работая в Льеже, он сумел произвести радиоуглеродный анализ пергамента. Результат поначалу обескуражил: один листок датировался вторым веком нашей эры, один – четвёртым и один – седьмым. Но физик, проводивший измерения, сказал, что ничего необычного в этом нет: если рукопись не была погребена под землёй или под слоем воды, на неё продолжало воздействовать космическое излучение – а следовательно, радиоактивный изотоп углерода продолжал образовываться; и если бы рукопись хранилась просто под открытым небом, анализ показал бы двадцатый век. В общем, считать следует по самому старому образцу и иметь в виду всё сказанное…

Анатоль полагал, что в руках у него собралось около двух третей первоначального манускрипта. Из тех листов, которые принесли Павлу Петровичу в Одессе, три относились к самому началу рукописи, перед следующими девятью нескольких листов не хватало, потом был один отдельный (как раз тот, со штемпелем), потом три десятка подряд без одного, потом шла чересполосица – несколько подряд, дальше нескольких нет, – потом четырнадцать подряд, потом большого куска нет (это, конечно, догадки, но Анатоль своей интуиции доверял) – и, наконец, шесть листов завершающих.

Тот факт, что рукопись была на пергаменте, озадачивал его. Пергамент был дорог – и, что самое скверное, мог использоваться по много раз. Именно так погибло огромное количество древних текстов… Но на этих листах прежде никто не писал: почти невозможно выскрести пергамент так, чтобы и под микроскопом не заметить следов более ранних записей. Эти листы хранились в библиотеке, в одной или в нескольких, и ни у кого из хранителей и переписчиков не поднялась рука смыть чернила. Себя Анатоль изнурял вопросами о том, правомочен ли он открывать это послание миру; он оказался вдруг, не желая того, в роли карамазовского Великого Инквизитора…

Он опубликовал в научных журналах несколько статей об особенностях одного из лаконских диалектов, бытовавших в первом веке нашей эры на острове Китира. Там он привёл ряд отрывков из манускрипта. Коллеги поздравили его с добротной работой. Потом он издал монографию по морфологии и семантике лаконского языка доаттической эры (он стал называть диалект языком и смог доказать свою правоту). Стал завкафедрой, профессором.

И — никак не мог решиться на издание перевода. Он даже никому его не показывал. Он был в ужасе от себя–молодого, от той безумной попытки привлечь к себе внимание…

Всё же нужно было что–то делать. Он не знал, откуда у него это чувство, но – как будто что–то огромное и опасное ходит кругами вокруг него, ходит кругами, пока ещё на отдалении, но не удаляясь при этом.

Чутьё. Чутьё. Бывших контрабандистов не бывает. Бывают живые и мёртвые, на свободе и в тюрьме. Анатоль был жив и на свободе. Значит – чутьё.