Анастасия Цветаева: О чудесах и чудесном

Так прошло несколько лет. Бывая у меня, она молча обходила взглядом иконы, распятие, никогда не задела вопросом тему религии, увы, ей чуждую. Но это не мешало нашему сближению, как с другими неверующими.

В какой-то нежданный час — жизнь ее изменилась, она встретилась с приехавшим из-за границы преподавателем, как и она, английского, веселым дружелюбным Борисом Реймерсом. Но природный оптимизм Реймерса был окутан тяжестью его биографии: в Сиднее, куда он давно прибыл из старой России, он имел дом, жену и двух дочек, но надумал вернуться на родину, и, уговорился с фирмой, что будет ее русским представителем, переедет в Москву, где ему обещали квартиру для жены и детей. Но въезда семье не дали, как и ему — возврата в Сидней. И мы нежно жалели Бориса…

А Верочка пожалела его всей своей жизнью: в 1935-ом легко распался брак с мужем, и она поселила Бориса у себя. Потом появился, точно его только и ждали, голубоглазый Федя, одновременно и в отца и в мать, веселый, толстый, за что прозван был — Пудя. Пудя рос, как цветок в родительском саду и был так мил, что нежданно даже обрел любовь холодного, старого мужа Верочки, что жил в другой квартире в том же доме. Бывший муж любовался Пудей и играл с ним, видя его на руках матери во дворе. И так шла жизнь этой необычной семьи и, казалось, шла бы вечно, не наступи революционные и контрреволюционные времена, когда напропалую арестовывали людей. В какой-то нелепый час оторвали от семьи Бориса Реймерса, долго допрашивали откуда он приехал: из Австралии? Почему? Зачем? Из Сиднея? А откуда туда попал? И шли имена городов, как череда грибов, и запарился следователь, переспрашивая, отстраняя рассказ, что Борис был представителем фирмы и по делам ездил, создав свою версию, что Борис — явно шпион, росчерком пера изъял его из нашей жизни — и канул Борис — бесследно. Но беда, говорят, не приходит одна, — и Верочка почти сразу и меня потеряла, взяли меня в 1937 году.

Осталась она одна с Пудей и с матерью в том же сверчковом домике.

Пошли годы разлуки… Долгие! Ибо я, 10 лет прожив в дальневосточном сталинском лагере, одолев их, после полутора лет у сына была снова взята и отправлена «навечно» в ссылку, в Сибирь. Но ссылка кончилась через семь лет. Я снова оказалась у сына, и туда (как узнав адрес мой?) — пришло мне письмо от Верочки Молчановской. Я читаю — ее почерком, вольным, легким как она, французские стихи, где-то ею пойманные, к нашему случаю — о радости обрести после разлуки друга — и мимовольно падают на письмо — слезы волнения, сочувствия.

В ее семье горе — Пудя шести лет упал в колодец и утонул, а Водя погиб на войне, и мать умерла… Москва стала для нее пустой. Но однажды встретился ей когда-точный киевский друг, потерявший жену, вдовец с сыном и дочерью — и Верочка входит в их дом, взяв семью на руки, дружит с пасынком, но не может никак подружиться с падчерицей — уголек горя в ее жаждущем вздохнуть сердце. На письмо Верочки, где все эти вести, летит мой быстрокрылый ответ.

Идут годы. Я в гостях у Верочки и ее мужа, под Ленинградом, на даче. По странной прихоти судьбы мужа зовут Борис… Еще годы, и, старые оба, мы сидим в Москве в ресторане Пекин и празднуем встречу, едим немыслимую еду, чокаемся рюмка о рюмку, и наша молодость полыхает над нами, живет еще сердце… Но я не сказала, что в мои тяжелые годы Верочка мне все десять лет шлет, аккуратно, как пенсию, помощь.

Жизнь идет дальше. Верочка работает у себя в саду, увлекшись в старости садоводством. Под жарким солнцем, отметая свои годы.

Болезнь приходит внезапно и падчерица кладет Веру в свою хирургическую больницу, подозревая опухоль. Больную держат ходячей, — опухоли нет, и Верочка радостно звонит Борису Петровичу, что на днях будет дома. Но войдя в палату, где все ее любят, ощущает боль в сердце. Медсестра, вызванная соседками, делает ей укол. — О, как мне хорошо стало! — говорит Верочка, — я, наверное, сейчас усну. Она ложится и засыпает, но уже более не проснется — это пришла милостиво, во сне — смерть. Вскрытие показывает две сердечные болезни, незамеченные врачами, и в дом к Борису Петровичу, другу ее юности, она не вернется. Я все это узнала из его письма, и на мой вопрос, отпел ли он ее, и его ответ, что нет, ибо они — неверующие, я отпеваю ее и то, что мне дали в церкви, я везу на Ваганьково и закапываю в садочек у папиной могилы пакет с землей и молитвами. Ведь это тут только есть верующие и неверующие, Там — все верующие..

Идет 1966 год. Мне 72 года. Верочке на 5 лет меньше. В эту осень умирает моя старшая сестра Лера, Валерия (в августе), затем Маруся Мещерская, моя подруга, затем — в октябре — Верочка. И в ноябре — вторая жена моего мужа, с кторой я дружила; умирает держа мою руку. После похорон я просыпаюсь от сна о Верочке.