Олег Верещагин - Тамбовские волки. Сборник рассказов

— Вот и всё, — бодро объявила Екатерина Степановна.

Что-то каменно стукнуло в эмалированном тазике.

* * *

В "МакДональдсе" — так называли землянку, где жили "наши американцы" — было весело. Эд Халлорхан знал великое множество песен и умел отлично играть на гитаре — а последнее время даже по-русски пел. Но, когда я вошёл — привлечённый звуками песни и не желая идти к своим, мне требовалось срочно чем-то занять голову — он пел как раз по-английски.

— Вода проточит камень,

Огонь пройдёт сквозь лес!

А если смел ты и упрям —

Дойдёшь хоть до небес!

Я улыбнулся, ощупью садясь на нары. Вот странно. Никогда не думал, что у американцев есть такие песни. Да что я вообще о них думал? Голливуд и пукающие негры? А они — вон они какие. Разные. И такие, как Халлорхан, чей голос задорно и молодо звучал от самодельной печки…

— Вода проточит камень,

Огонь пройдёт сквозь лес!

А если смел ты и упрям —

Дойдёшь хоть до небес!

И тут я услышал тихий плач.

Я повернулся на звук сразу. Да, плакал кто-то из мелких — тех, которых привели в наш лагерь, тогда ещё в деревню, американцы… Лёшка! Тот самый Лёшка, который нас нашёл тогда! Один из наших бесстрашных маленьких разведчиков… Сейчас он сидел на одеяле, обхватив коленки руками и уткнувшись в них лицом. И, когда я подошёл, поднял на меня зарёванное лицо с горестными глазами. Тяжело вздохнул, судорожно. Всхлипнул. Я сел рядом.

— Ты чего? — хмуро спросил я. Лёшка опять вздохнул и тихо сказал тоненьким голосом:

— Я предатель…

— Страшный сон приснился? — уточнил я.

— Ты не понимаешь… — у него внутри даже что-то пискнуло. — Я правда предатель… Санька сказал, что каждый, кто хочет бросить родную землю — предатель. Россия — она ведь и моя земля. А я… я… — он даже заикал от плача и уткнулся мне в бок, вырёвывая: — Я… хочу-у-у-у… у-у… у-у… уеха-а-а-ать!!!

Его колотило. А я всё понял. Вспомнил, как Лёшка постоянно торчит около Халлорхана и сыплет вопросами то на русском, то на ломаном английском… а офицер ворчливо отвечает.

— С Халлорханом в Америку? — спросил я. Лёшка закивал головой, стуча лбом мне в бок.

— С дядей… — он опять икнул и судорожно дёрнулся (бедняга). — С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!

— Ты получаешься дурак, — я обнял его и покачал. — Эх, Лёшка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя — будет.

Он опять дёрнулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:

— А как же…

— А вот так, — я вздохнул. — Предатели — это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идёшь?

— Не! — Лёшка замотал головой. — Мне всё равно, только чтоб с ним…

— Ну вот… — я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился — ага, приходит в себя… — Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?

— Не… — уже задумчиво сказал Лёшка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: — Я правда не буду предатель?!

— Правда, — твёрдо сказал я. И нагнулся — стащить с ног бурки. — А теперь дай мне поспать, Лёшик.

— Я почищу твой автомат? — с готовностью предложил мальчишка.

— Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.

* * *

Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные "бум! бум!" (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.

— Это Тамбов берут, — сказал мне Санька. За прошедшие месяцы он вырос ещё, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемёт около ноги.

Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.

Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.

Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нёс знамя бригады — и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.

— В общем, нечего тут говорить, — негромко и совершенно обыденно сказал командир. — Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному из самолётов или вертолётов, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… — он помолчал и добавил: — Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы всё-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, — он говорил по-прежнему негромко, но слышали — я уверен — все. — И всё-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имён. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они — погибли… — он опять помолчал. — Если мы сейчас дадим этим просто так уйти — мол, всё равно победа, пусть! — это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.