Константин Радов: Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные

- На далматской границе никогда мира не бывает.

- А как же договоры? Турки их не соблюдают, что ли?

- Турки-то соблюдают... Те, что султану ихнему подчиняются... Так ведь есть еще бунтовщики да разбойники всех вер и народов, - и те же турки, и босняки, и арнауты, и черногорцы... Эти всегда воюют, мир не мир...

- А наши, итальянские разбойники есть?

- Конечно, как же не быть? Я сам когда-то...

Тут он закашлялся, спохватившись, оглянулся воровато, наклонился к моему уху и прошептал:

- Я сам когда-то хотел пойти в разбойники, да передумал.

И больше от него ничего путного не удалось добиться. Но это было и не важно, а важно то, что мир, сложившийся в моем уме, дал трещину. В нем началось течение времени, а следовательно - появились утраты. Отец был мертв, и языческий Рим, отечество моей души, - тоже, это в равной мере повергало несчастного ребенка в самую черную меланхолию. Однако человеческая природа заставляет нас и в безнадежнейшей ситуации искать надежду, хотя бы призрачную. На сей раз выход подсказала тетушка Джулиана, ревностная католичка. 'Вот, погоди, - говаривала она, - будешь грешить, так и встретишься в аду со своими проклятыми язычниками'. Отец тоже приравнивался в ее представлении к язычникам, как схизматик, следовательно, он должен был в потустороннем мире находиться рядом с римскими героями! У меня вдруг явилась новая блестящая идея, только требовалось посоветоваться с человеком, знающим загробный мир так же хорошо, как сапожник Бартоло - войну. Я не представлял, где найти такого советчика, ибо все виденные мною католические священнослужители не заслуживали ни малейшего доверия.

В то время моя карьера 'чудо-ребенка' находилась на последнем издыхании, в силу естественных причин. Когда пятилетний карапуз, стоя на стуле, произносит наизусть напыщенную латинскую речь, пытаясь сопровождать ее подобающими жестами, он вызывает добродушный смех, восторг, удивление и умиление. Ему открываются сердца и кошельки человеческие. Мальчик школьного возраста, исполняющий тот же номер, вправе рассчитывать лишь на умеренную похвалу, сквозь зевоту. Надо, однако, заметить, что мои выступления благотворно повлияли на учительскую репутацию дядюшки Антонио. Ему начали оказывать предпочтение перед десятками других полуголодных учителей, появились ученики из богатых семей, уроков стало меньше, а денег больше. Затем он получил выгодные кондиции в одном из частных пансионов, где сыновья провинциальных дворян готовились к восприятию университетской науки. Это наложило на него светскую обязанность согласно традициям пансиона один или два раза в год устраивать у себя дома обед для коллег. Сие весьма огорчало мою экономную тетушку, которая страдала душевно за каждый кусок, съеденный учеными мужами. Вероятно, из-за этого я и оказался вновь востребован, со своей латынью на место дополнительного блюда.

Все было на сей раз как обычно, только надоевшего Цицерона (ох, и долго же Катилина злоупотреблял моим терпением!) сменил отрывок из 'Записок о галльской войне', очень вольное переложение которого пользовалось исключительным успехом у соседских мальчишек. У подвыпивших взрослых ни весь мой номер в целом, ни батальные сцены в частности не вызвали большого внимания, - с чувством легкой разочарованности я хотел уже покинуть собрание, когда один из гостей, пожилой человек в очках с необыкновенно толстыми стеклами, которого все называли 'синьор профессор', пригласил присесть за стол рядом с собой. Он добродушно попросил у тетушки тарелку 'для молодого коллеги' - мне показалось очень кстати подкрепиться, сделав вид, что не замечаю тетушкиных предостерегающих взглядов. Позволив воздать должное не для меня приготовленному обеду, новый знакомый заговорил, и мой чуткий, как у дикого зверя, слух сразу уловил нечто особенное. Дело в том, что люди всегда думают на своем родном языке. Даже тот, кто знает иной язык в совершенстве, переводит свои мысли на него с еле уловимой задержкой, с чуть заметным усилием. Наш разговор происходил на классической латыни, и, хотя от собеседника сильно пахло вином, речь его лилась совершенно свободно. Можно было биться о заклад, что это его родной язык. Словно предо мной настоящий римлянин. Даже возникло чувство, будто я долго жил на чужбине и теперь встретил соотечественника. Беседа непринужденно перескакивала с походов Цезаря на мою жизнь, прочие гости вели свои отдельные разговоры, тетушка удалилась отдать распоряжения служанке, и я, набравшись смелости, попросил позволения задать свой вопрос.