Константин Радов: Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные

Конечно, находились взрослые, желающие объяснить ребенку непонятную для него разницу между прошлым и настоящим. Я выслушивал их с подобающей вежливостью и не пытался спорить, но упрямо оставался при своих представлениях - вовсе не по причине тупости. Люди вообще склонны отвергать самые простые и очевидные истины, если оные по какой-либо причине им неприятны. Передо мной было два мира. В одном состязались в доблести и красноречии, совершали подвиги и получали триумфы, завоевывали целые страны и приносили жертвы богам. В другом лгали, жадничали, ругались, выливали помои в провонявшие каналы и ходили в церковь. Один был правильным, настоящим, другой казался недоразумением, в самой середине которого я непонятным образом очутился. И вот люди из неправильного, фальшивого мира пытались отнять у меня самую надежду когда-нибудь попасть в настоящий, который был где-то близко, я чувствовал его присутствие! К тому же их утверждения о том, что древний, языческий Рим канул в лету и все, кто его населял, давно умерли, прямо противоречили моему личному опыту: чрезвычайно живое воображение дополняло прочитанное картинами, подобными ярким снам или, скорее, грезам наяву, более реальным, чем многие обыденные впечатления. Несколько дней спустя затруднительно стаовилось отделить события, о которых читал в книге, от тех, что видел наяву собственными глазами. Я знал наизусть, как заговорщики убили Цезаря, но стоило раскрыть книгу - любимейшие мои 'Записки о Галльской войне', многократно перечитанные, - и он снова был предо мной, живой и деятельный.

Между двумя мирами вплеталась, волею судьбы, третья нить. Турецкая война, тяжкая, длительная, оставалась у всех на устах и в умах, сколько себя помню. Казалось, война была всегда, и вечно пребудет. Турки представлялись мировым злом, исчадиями ада, источником всех несчастий и бед на свете. Послушать рассказы участников войны или поглазеть на закованных в цепи пленных, выполнявших черные работы на корабельной верфи, было любимейшим развлечением городских мальчишек и меня в их числе. Не следует думать, будто ваш покорный слуга в детстве ничем, кроме чтения книг, не занимался: каждое лето, с первых жарких дней, я вместе с соседскими сорванцами пропадал на берегу, ловил рыбу или собирал мидий, плавал и нырял в лагуне - дети венецианских простолюдинов стоят в этом искусстве лишь одной ступенью ниже дельфинов. Между делом шла болтовня обо всем, что казалось нам интересным, в которой военные события служили одной из главных тем. Каждый пересказывал слышанные им истории, часто прошедшие через десять рук и уснащенные совсем уже неправдоподобными подробностями. Сокровища античной литературы сослужили мне хорошую службу: я сделался, можно сказать, штатным рассказчиком среди ребятишек нашего квартала и быстро научился ради успеха у слушателей беспощадно обрезать ненужные, на наш юный взгляд, подробности классических сюжетов и делать акцент на батальных сценах. Попутно была решена еще одна мучительная проблема детской жизни: прежде наша компания играла в войну как все, в 'турок и христиан', и никто не соглашался быть 'турком'. После записок Цезаря, в моем пересказе, пошла игра в 'римлян и галлов', а тут уже находились добровольцы на обе стороны и с азартом рубились на деревянных мечах, изображая осаду Алезии.

Однако, подвигнув потомков римлян и галлов изображать их далеких предков, я сам, в свою очередь, начал задумываться о столь увлекавшей моих ровесников турецкой войне. Подобно античности, там тоже было место доблести, подвигам и благородству. Подобно повседневной жизни, в ней участвовали обыкновенные люди. Как те матросы, что сходили на берег, пошатываясь от качки и поднимались на борт, пошатываясь от вина, или германские наемники, говорившие на своем непонятном варварском языке. Таким был, наверно, и мой отец - чужаком в этом городе, несмотря на десятилетнюю службу Республике. Ведь он тоже был варваром. Я как-то очень болезненно начал ощущать свое сиротство, которое прежде меня не тяготило. Появились мечты о том, что отец жив и странствует в дальних странах, откуда вдруг возвращается, или вновь попал в плен, а мне предстоит его спасти. Сначала эти истории (сочиненные для себя, не для товарищей) были совершенно сказочными, однако опыт рассказчика, хотя недолгий, научил меня добиваться точности и правдоподобия, и чем старше я становился, тем больше стремился стать на твердую почву фактов. Расспросы о подробностях родительской судьбы позволили высчитать, несмотря на все мое арифметическое невежество, что в год предполагаемой гибели отца войны с турками не было! Значит, его не убили? Мечты, кажется, начали обретать живую плоть. Не слишком доверяя дражайшим родственникам, я выбрал удобный момент и обратился со своими мыслями к хромому Бартоломео, которого раздробившая колено турецкая пуля сделала величайшим авторитетом в делах войны, по крайней мере для нас, мальчишек. Старый солдат, а ныне сапожник выслушал меня с полным сочувствием, но ответил по-солдатски честно, без ложных надежд: