Дмитрий Лекух - Туман на родных берегах

Хочет Берия послушать радио – пусть слушает.

Кто бы возражал…

Ну а Лаврентий, не дожидаясь ответа остальных, уже включил стоявший в углу радиоприемник и теперь крутил верньеры, настраиваясь на нужную волну. Наконец настроил и, повернув рычажок увеличения громкости, шагнул в сторону: кабинет окружного судьи наполнили жаркие звуки фламенко, перемежаемые сухим щелканьем кастаньет и поющим что-то по-испански грустное низким женским голосом.

– Это, видимо, заставка, – любезно пояснил Берия. – Или, как на радио говорят, – перебивка. Сейчас музыка доиграет, и начнут. Точнее завершат. Нужно было чуть пораньше подключиться. Но, надеюсь, самое интересное не пропустим…

Музыка тем временем закончилась, прозвучали знаменитые на всю Европу позывные «Имперского маяка», и бархатный женский голос произнес:

– Сегодня, восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, в конце программы о путешествиях по Испании мы завершаем ее, как это принято, прогнозом погоды: как сообщает наш корреспондент из Сеуты, сегодня над всей Испанией безоблачное небо. Повторяю: над всей Испанией безоблачное небо. И таков же прогноз для Москвы. А теперь для слушателей в древней имперской столице звучит редкий спиричуэл из нашей коллекции избранного: «Туман на родных берегах»…

Ворчаков резко поднялся и только теперь обратил внимание, что все собравшиеся смотрят на него.

Берия выключил радио, и в комнате застыла напряженная, мучительная тишина.

Ворчаков прикрыл глаза и медленно потянул из кармана коробку с папиросами.

Потом передумал.

– Что ж вы, – усмехается, – Лаврентий Павлович, не дали мне послушать эту замечательную композицию?! Я за ней который день гоняюсь, все пытаюсь понять, о чем песня. А она, оказывается, вот о чем…

Берия вздохнул и хотел было уже что-то ответить, но неожиданно вмешался Старик.

Хотя – какой старик?!

Когда он вел добровольцев из Ясс, топил царицынских большевиков в Волге и врывался во главе своих «дроздов» в Белокаменную, ему, генерального штаба русской императорской армии генерал-майору Михаилу Гордеевичу Дроздовскому, – еще не исполнилось и сорока.

Значит, осенью будет пятьдесят пять.

«Объект № 4», точнее, бывший «объект № 4» подошел к окну, распахивая его пошире, вдыхая полной грудью утренний московский воздух.

И неожиданно усмехнулся.

– Все говорят, – кривится, – что у меня отсутствует чувство юмора. Возможно и так. Но согласитесь, шутку я с вами, Никита Владимирович, и с вашим безумным фюрером выкинул замечательную. И радио Лаврентий правильно выключил: дерьмо этот «Туман», я его еще в Румынии возненавидел. А если уж вам хочется песен, – вот, послушайте…

За окном и вправду, пока где-то на самой границе восприятия, звучал знаменитый строевой «Марш сибирских стрелков».

Никита прекрасно знал, под какие, вчера еще запрещенные слова печатают шаг эти проклятые гвардейцы.

Эти «дрозды».

Вечные победители…

Ворчаков расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и растянул узел тщательно завязанного шелкового китайского галстука.

Ему уже было все равно.

Никита не торопясь закурил.

Теперь понятно, почему его не принял Верховный: он наверняка уже арестован, причем еще ночью, пока Ворчаков, его самая преданная ищейка, вовсю кувыркался в постели с сумасшедшей романовской фрейлиной.

Альфред тоже, скорее всего, арестован.

И – хорошо, если он еще жив.

Но впрочем, какая разница?!

Терять-то все равно уже нечего…

За окном вовсю драли глотки «дрозды», выводя слова еще совсем недавно наглухо запрещенного припева:

И – еще раз, дружно:

Он уже понимал: все закончилось.

Все.