Анатолий Матвиенко: Аэропланы над Мукденом

Самохвалов порскнул по мостовой, размахивая тощей рукой в своем непривычном глазу английском пальто и вскрикивая «извозчик! извозчик!», а отставной изобретатель уставился на записку с адресом. Обреченно вздохнув, контр-адмирал выбил трубку и двинулся по набережной и далее по Невскому в сторону Обводного канала, уворачиваясь от брызг из-под колес проезжающих экипажей. У него не нашлось лишних денег даже на конку.

Следующий день оказался на удивление солнечным и безветренным. Впрочем, отставного контр-адмирала, прожившего здесь много лет и привыкшего к переменчивости питерской погоды, кажущееся ее улучшение не могло ввести в заблуждение. Он прекрасно знал, что назавтра, а то и к вечеру, хляби небесные способны преподнести очередной мокрый сюрприз.

Оставленный Самохваловым адрес принадлежал крепкому особняку на Васильевском острове. Каждый раз, перебираясь через Дворцовый мост, старый моряк наслаждался контрастом с левобережьем Невы. Там — гулкие колодцы дворов, зажатые домами прямые улицы со сплошной мостовой от стены до стены, безжизненное царство камня, кое-где перерезанное рукавами речной дельты. Люди и лошади казались чужеродным слоем, беспорядочно намазанным на гранитный остов великого града Петрова. На васильевских линиях зелени чуть больше, ближе к Финскому заливу чуется запах моря, на горизонте возвышаются корабельные мачты, а землю занимает упорядоченный припортовый хаос. На седьмом десятке трудно менять привычки, сформированные в зрелые годы. Можайский помнил качающийся настил квартердека, брызги на стекле нактоуза, хлопанье серых парусиновых полотнищ, угольную копоть машины, а потом — зеленые бескрайние поля северной Малороссии и Вологодчины, где он провел столько лет и где вплотную подошел к идее снаряда тяжелее воздуха. Здесь, на северо-западе России, он гораздо лучше себя чувствовал не в городе, а в Красном Селе. Там на глазах вырастало его детище, которому он отдал гораздо больше сил, энергии, времени, да и, пожалуй, любви, нежели сыновьям.

Присутствие зелени у самохваловского дома обозначал палисадник, содержащий ряд куцых кустиков и, очевидно, газон. Без листвы и травы полоска живой природы выглядела по-мартовски мрачно, что никак не смущало воздухоплавателя, который с невероятно серьезным видом восседал на крыльце, делово черкал на листиках бумаги и раз в секунд тридцать с силой кидал мелкий камушек в толпу голубей. Когда сизари всполошенно взлетали ввысь, экспериментатор бросал на место прежнего птичьего выпаса энное количество хлебных крошек из растерзанной булки и продолжал наблюдать.

— Доброго здоровья, Александр Федорович! Пристраивайтесь рядом.

Контр-адмирал молча пожал Петину руку. Голуби, успокоившиеся после каменного гостинца, снова начали слетаться к дармовому угощению. Самые активные пикировали к кормушке, при приземлении выворачивали крылья, тормозя ими в воздухе, и садились точно к еде. Опоздавшие особи делали планирующий круг, выбирая наиболее хлебное место из оставшихся.

Петр слез с перил, вооружился Т-образной штуковиной с блестящим верхом, снял крышку с деревянного ящика, украшенного гордой надписью Kodak, и стал дожидаться наиболее выразительного голубиного виража. Можайский, прежде не видевший фотосъемки с магниевой вспышкой, на минуту ослеп. Он тер глаза и слушал Петюнин треп.

— ...С воронами лучше было. Размах крыльев, почитай, раза в полтора болыпе-с. Но дворник, ирод окаянный, утром собаку уволок. Где, скажите на милость, я найду еще одного дохлого пса?

— Тухлую говядину они также откушают, — заметил моряк, которого начала забавлять непосредственность молодого (по сравнению с ним) естествоиспытателя. — Если не изволите брезговать, что под окнами вашего дома падалью несет.

Петр Андреевич тем временем презентовал голубям остатки булки, сгреб фотокамеру и пригласил Можайского в дом.

— А вы побрезговали генеральским чаем. От моего не откажетесь? Распоряжусь подать его в кабинет.

Если зал, который скромно именовался кабинетом, и уступал площадью обители начальника главного штаба, то не намного. Зато обстановка отличалась разительно. Здесь не было императорского портрета, да и места ему не нашлось бы. Все стены, потолок, столики и даже часть пола занимали фотографии птиц, летательных аппаратов, чучела и их фрагменты, воздушные змеи, макеты, чертежи, книги. Зайдя в Петино святилище, контр-адмирал догадался, что уборщица под страхом смерти не допускается в сей храм воздуха.