Алекс Вайт - Копейщики

За этими нехитрыми размышлениями и в дрёме Хасан дождался прихода сирийца.

Тот, войдя в дом, был непривычно тих и задумчив.

- Ну, рассказывай, - с показным равнодушием, стараясь выглядеть безразличным и спокойным, попросил его торговец.

- А что рассказывать? - махнул рукой хозяин дома. - Давай лучше выпьем вина. У меня ещё осталась амфора кипрского.

Он сам принёс кувшин, налил из него в две чаши. Пальцы смочил в вине, брызнул в стороны:

- Богам!

Залпом осушил, вытер губы тыльной стороной ладони. Посидел, подумал, налил себе ещё и, уже смакуя, выпил не торопясь маленькими глотками.

"Пристрастия к вину за ним никогда не замечалось", – подумал караванщик и пригубил из своей чаши.

И тут сирийца прорвало…

Хасан, поражённый сбивчивым рассказом хозяина дома о суде над неизвестным безумцем, еще долго не мог заснуть. Назаретянина приговорили к казни. К самой медленной и страшной в Римской империи - к прибиванию гвоздями на сбитых поперёк толстых брёвнах.

Торговец ворочался с боку на бок и пытался представить, как это - быть распятым. Он несколько раз видел кресты, стоящие в римских провинциях, и всегда на них висели уже давно высохшие мертвецы. Хасан справедливо рассуждал, что напрасно отстаивать свои убеждения, когда твоим рукам угрожают железные острые гвозди, измученному телу – невыносимая боль, а разуму - испепеляющие солнце. Он бы согласился признаться во всём, чтобы угодить своим мучителям ради возможности избежать такой муки. Он бы валялся в ногах у своих мучителей, а вот неизвестный преступник был совершенно иным.

Сириец описывал его, как странного, мягкого, необычного, но стойкого человека. Не молил о пощаде, держался с достоинством, даже с величием, какого трудно ожидать от простого иудея. И главное, назаретянин беседовал с римским прокуратором на равных, а с первосвященниками Синедриона и чиновниками суда… как будто делал им одолжение или… разговаривал с детьми, неразумными, капризными, жестокими. Он признавался в том, о чём его не спрашивали, и задавал вопросы там, где должен был отвечать.

Да кто он такой, в самом деле, если Пилат по желанию Синедриона помиловал убийцу, пойманного днём раньше, а с назаретянином умыл руки, оставив в силе смертный приговор, вынесенный чуть раньше светскими властями Иерусалима? Одержимый, блаженный, безумец? Или отчаянный смельчак, дразнивший римлян во имя славы, честолюбия и иудейской свободы?

Хасан почему-то подумал о темноволосом чудотворце. Интересно, а он бы смог так же легко, как доставал из воздуха хлебные лепёшки, взойти на крест? Вряд ли. Ибо выше человеческого разумения и сил - решиться на такое ради убеждений. Фанатики, возбуждающие свой разум и тело отварами дурманящих трав - вот те еще могут. Но не так, не с такой странной и безумной верой. А вот чтобы из-за своих идей лечь на крест... Таких людей караванщик ещё не встречал.

Торговец, как наяву, вдруг увидел темные, печальные глаза Иешуа. Нет! Этот не сможет. Тем интереснее будет увидеть человека, который называл себя царём Иудеи и выказал мужество и желание принять казнь. И, забыв о своих недавних принципах, Хасан решил остаться еще на один день.

«Какое утро!» - Караванщик открыл глаза.

Солнце проникало сквозь ставни окна, рисуя причудливые узоры на белой стене комнаты. На крыше щебетали птицы, ворковали голуби. Веяло первой прозрачной утренней свежестью. Жара ещё не успела нагреть камни Иерусалима. Откуда-то пахло свежеиспечёнными лепёшками и жареным мясом. Этот аромат перебивал слабый, но стойких запах сточных вод с улиц.

- Скорее, скорей! – сириец, забыв о приличиях, вбежал в комнату гостя. - Ты хотел посмотреть на казнь? Так пойдём, там все уже собрались.

- Да-да! - быстро ополоснув лицо, Хасан даже не стал завтракать. Шум и крики огромной толпы заставили его поскорее одеться и выскочить на улицу.

Целое скопище людей словно ждало торговца. Поток серых плащаниц и полосатых накидок подхватил его и понёс. Люди теснили друг друга плечами, толкая слабых, едва не занося детей и стариков в двери, из которых выплёскивались новые желающие увидеть бесплатное зрелище. Были такие, особенно женщины, которые плакали, другие завывали на манер ветра пустыни, третьи злобно вопили:

- Смерть ему, смерть Назаретянину!

Хасана вынесло на площадь, где уже стояли плотными шеренгами римские солдаты с большими, отделанными кожей и бронзой щитами. Блестящие острия пилумов были отставлены от правой ноги чуть в сторону и вверх. Шлемы, начищенные песком, сверкали и кололи глаза людей солнечными спицами. В центре квадрата легионеров лежала огромная жердь, к которой была прибита поперечина покороче, примерно на одну треть общей длины.