Влад Савин: Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Скорее бы… — ответил другой боец — устали уж все. Увидеть хочется — ради чего. Какая она — жизнь, за которую боролись. На Июль-Корани, когда мы под огнем залегли, головы не поднять — подбегает к нам партийный, знамя в руке, и орет — вперед, в самый раз последний, и войне конец, по домам! Жить всем хочется, и дома шестой год уж не были — но еще больше увидеть охота, какой он, коммунизм, строй обещанный, самый справедливый. Встали мы дружно и пошли. А партийного того сразу убило.

— Партийных уважаем: за спины наши не прятались — сказал третий — помню, впереди всех шли, со знаменами алыми, в черных кожанках. Зная, что враг их — в первую очередь на прицел. Говорят, из полутысячи их двадцать только осталось. Зато всем им Вождь, как вернулись — самолично ордена краснознаменные вручил.

— Из нашего батальона тоже после семнадцать было живых! — мрачно ответил еще один боец — возле «трехсотой», сам видел, ров в котором танк бы уместился, и телами мертвыми доверху: так ребят и схоронили — не было сил уж разгребать. Измена, не иначе — говорят, в расход за это вывели кого-то из спецов штабных. И комдив наш — под руку горячую попал… А может — враги-изменники убили: ведь парень-то наш, рабочий, никакая не контра! Ну, разберутся — те, кому надо!

— А ну, отставить нытье! — рявкнул матрос — я вот тоже на Июль-Корани был, однако больше всего там другое помню! Как стоим мы после на самом гребне, среди окопов и блиндажей разбитых, солнце внизу на рельсах играет, и кажись, даже море вдали видать. И такая радость огромная, что победа наша — душа поет! А в память наших, кто там остался — после победы памятник поставим гранитный, в сто сажень высотой, чтобы за сотню верст было видно. Боец каменный со штыком склоненным — а на постаменте золотом имена всех, кто там погиб. И поезда мимо — гудок будут давать. Так Вождь сказал — значит, будет…

Июль-Корань брали весной — всего лишь пять месяцев назад. Гелий с восторгом слушал рассказы товарищей — как на неприступные высоты, залитые бетоном укрепрайонов, шли в атаку краснознаменные дивизии и полки — как на параде, в полный рост, с песнями, под музыку оркестров, через бешеный огонь врага, минные поля и колючую проволоку в десять рядов. Он жалел, что не был там, не успел — слушая о деле, которым через столетия будут гордиться свободные граждане Республики Труда:

— Пуль не замечали — как на параде шли. Раненые строй не покидали — пока могли шагать.

— Заранее приказ был — только вперед. Чтобы, если командиров всех убьют, все знали — вперед, и никак не иначе.

— Танки наши горели — а экипажи не выскакивали, стреляли. Чтобы — еще хоть один выстрел по врагу. И сами уже спастись не успевали — боезапас взрывался.

Штурм продолжался день, ночь, и еще день — пока враг не бежал. Отступил, разорвав фронт надвое — на востоке, все дальше откатываясь в степи, за Каменный Пояс, его воинство быстро превратилось в скопище разномастных банд, а на юге белопогонники бежали до самого Зурбагана. Это была победа, полная и окончательная; дальше врагу оставалось лишь то, что в ультиматумах именуется «бессмысленное сопротивление».

— А все ж на Шадре тяжелее было — заметил перевязанный, свернув наконец самокрутку — у Июль-Корани мы все-таки уже наступали, а там — неясно еще было, кто кого.

— Это кому ж неясно? — сразу подскочил матрос — ты что, сомневался, что коммунизм победит?

— Я на плацдарме был — сказал перевязанный — на том самом, за рекой. Такого пекла — за все шесть лет не видел: утром переправляют свежий полк нам в помощь, три тысячи штыков — к вечеру и на роту из него живых нет! «Градом» накроет — кто под залп попадет, ни тел не находят, ни самих окопов: лишь земля как сквозь сито сеяная, и в ней то подметки клочок, то осколок затвора! В дивизии Крючкова я был — в бою том самом, где он погиб..

— Помним Кузьму нашего — вставил кто-то — боевой был комдив! Просто воевал, и понятно — где враг? Вперед, и за мной! И в самом деле — в Шадре утоп, пораненый, как нам рассказывали?

— Не видел: врать не буду — ответил перевязанный — может, и в самом деле, утоп. Хотя говорили, сам слышал, что Кузьма наш все ж доплыл, но от ран уже на нашей стороне помер. А другие — что в бою его убило, еще до того. От всей дивизии после того боя едва батальон остался — а я даже не ранен был! Будто бог меня берег — и вот сегодня, в пустячном деле пулю поймал! Ничего — недолго уже до конца: как-нибудь доживу.

— Перекрестись — сказал второй боец — я, когда последний раз ранен был, выздоравливающим в команде при чрезвычайке состоял, до того как снова на фронт…