Андрей Посняков - Корсар с Севера

Лил дождь, беспросветный и нудный, всю ночь напролет, не переставая. Крупные тяжелые капли колотили по крышам, прогоняли с улиц редких припозднившихся прохожих, превращали в хлюпающую грязь тянущиеся вдоль городской стены огороды. В эту ночь, темную и ненастную, стражники на башнях старательно кутались в плащи, укрываясь от порывов промозглого ветра. Такой ветер обычно бывает поздней осенью, в ноябре, когда сыплется с неба не поймешь что — то ли холодный дождь, то ли мокрый снег, а скорее — и то и другое сразу. Но то — осенью… А сейчас на дворе стоял май, хоть и не очень-то теплый здесь, в северных новгородских краях, да уж и не такой, чтоб со снегом.

— Вот уж послал черт погодку, а, дядько Кузьма?! — обернувшись к напарнику, выругался воротный сторож — молодой круглолицый парень в коротковатой кольчужке и островерхом шлеме. Брызги дождя скатывались по шлему прямо за шиворот парню, и тот то и дело морщился, передергивая плечами. Второй стражник, Кузьма — высохший пожилой мужик с реденькой бородкой и длинными вислыми усами, — отвернувшись от ветра, буркнул в ответ что-то неразборчивое, видимо, согласен был, что подобную погодку только черт и посылает. Поверх кольчуги у Кузьмы — длинный крашенный черникой плащ из плотной дерюги, в небольшой плетеной баклажке у пояса плескалась медовуха.

— Славенский конец сла-а-авен! — еле слышно донеслось с Петровской башни, скрытой пеленой дождя и ночной тьмою.

— Сла-а-вен! — тут же подхватили соседи — с башни шестистенной, что в сотне шагов от Кузьмы с напарником.

— Плотницкий сла-а-вен! — откликнулся круглолицый — не спим, мол, — дождался, когда донесся ответ от соседей слева — с башни, что на самом берегу Волхова, обернувшись, подмигнул:

— Угостил бы медком, дядько Кузьма.

Вислоусый Кузьма широко, зевнул, перекрестился и, стряхнув с бороды капли, нехотя протянул баклагу:

— Пей, Онуфрий. Да только смотри, три глотка, не боле! Место у нас беспокойное, не то что у этих. — Он махнул рукой влево, в сторону Волховской башни.

Местечко им действительно досталось то еще! Бойкое, если не сказать больше. Большая четырехстенная башня, на которой несли службу Кузьма с Онуфрием, была проезжей — выходила воротами за городскую стену, к большой дороге, что извивалась меж лесов да болот по правому берегу Волхова. С той стороны много кто мог пожаловать. И хитроватый костромской купец, и тихвинский богомолец в рясе, и приказчик новгородского архиепископа, и московский служилый человек. Последних, после поражения новгородцев у реки Шелони, расплодилось в Новгороде куда как много! Шныряли туда-сюда по Торгу, что-то вынюхивали, нос свой совали в дела новгородские, советовали — имели на то право по договору Коростынскому. По тому же договору выплачивал Новгород Москве контрибуцию, шестнадцать тысяч серебром — деньги немалые. Ну, деньги у новгородцев водились, Бог даст — выплатят, а вот то, что уж слишком нахально московиты в их дела лезли, многим не по нраву было.

— Хорош медок у тебя, дядько Кузьма, — крякнув, похвалил Онуфрий. — Поди, женка варила?

— Свояченица… Ну, хорош хлобыстать, до утра-то, чай, долго.

— Стой-ка, дядько! — вдруг насторожился Онуфрий. — Чу! Вроде как кричит кто?

— Да кому там кричать-то?

Свесившись за ограждение башни, Кузьма глянул вниз:

— Есть кто тут аль нет?

— Я, милостивец! Монах из обители Дымской.

— Черт вас, монахов, по ночам носит! Ну и сиди теперь, утра дожидайся.

— Правильно, дядько Кузьма! — Онуфрию, как и Кузьме, не очень-то хотелось отворять тяжелые, скользкие от дождя ворота. Утром-то, Бог даст, перестанет дождище…

— Спаси, милостивец, — жалобно загнусавил монах, — и так весь промок до нитки. Хоть за деньгу пусти.

— А ты молись чаще, отче, — хохотнул Онуфрий, — а то ходит вас здесь ночами, аки…

— Ну-ка, помолчи, паря, — прервал Кузьма. — Эй, отче! Ты про какую деньгу сейчас помянул — про московскую али про новгородскую?

— А какая тебе любезней? Стражники переглянулись.

— Ну что, отворяете ворота? Не то сейчас к пристани пойду.