В. Бирюк: Обноженный

Воин у дверей, только что перехватывавший поудобнее рукоять меча, выжидающе смотрит на господина. В принципе — два успешных удара и проблема в моём лице решается. Если «успешных»…

— Ладно. Вечером привезу грамотку. Покажешь Катьку. А то она, может…

— По рукам. Не тяни. И — совет. Бесплатно. От казначея городского, братана твоего… держись подальше.

— А что так?

— Да ничего. Просто… Княжий окольничий человечка с его двора везёт. В оковах. В Вержавске взятого. Бывайте.

Соскок со стола, от которого все присутствующие вздрагивают, несколько шагов до дверей, ожидая в каждый момент, что оставшийся за спиной чтец мигнёт своему гридню и тот… своей железякой по моей лысой… залитый солнцем двор, полный прислуги… мои люди в воротах… Ивашка объясняет группе баб преимущества гурды. Нафига служанкам сабля? Но они восторженно ахают — круто же!

Линия ворот… Обе воротины на земле — ребята ухитрились снять с петель. Телеги на улице. Все вышли? Тогда… потихоньку… домой. Уф…

Не расслабляться: сразу подготовка. Вечерний визит — рекогносцировка противной стороны.

Вечерняя встреча прошла мирно. Боголепы не было — отлёживалась после приступа тахикаридии. Без неё — вопить некому, а чтец… Он до последнего момента надеялся, что отдавать долговую расписку не придётся. Были у него и какие-то… аргументы. Но его добило зрелище Катерины.

Не! Плясать голой на столе я её не заставлял! Просто велел снять платочек. Лысая женская голова, покрытая синяками всех оттенков радуги… Его передёрнуло от омерзения, и варианты отпали не начавшись.

Гости уехали, народ разошёлся, ночь настала. Надо бы караульщиков проверить. Только Фёдор Михалыч… такой приставучий:

«Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна».

Мда… Душатся здесь верёвкой, причёсываться мне не надо… И на пороге — не «Катерина Ивановна», а роба моя Катька. Уже полностью… «очерчена».

Забавно: Достоевский, воспевая православие, использует термины языческие. «Очертя голову» бросались в бой воины Святослава-Барса. Веря, что такая линия, проведённая в воздухе, защитит их от внешней угрозы. Как часто бывает в жизни и в истории, линия защиты со временем превратилась в границу собственной свободы.

— С чем пришла, Катюша?

Она «страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!».

— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

Слёзы текут безостановочно, саму — колотит. Начал утешать да оглаживать, отпаивать да успокаивать. Отвёл в опочиваленку, уложил на постелюшку, свет лишний погасил. Она за руку хватает, не отпускает.

— Не уходи! Не бросай!

Прилёг рядом, вроде — успокоилась, дыхание ровнее стало. Сейчас заснёт, и я потихоньку…

— Ваня… Господине… Возьми меня. Напоследок.

Тю, блин, на ней же живого места нет! Вся в разводах…

— Я… Тебе… противно? Я видела как на меня давеча дядя смотрел. Как на… на насекомое мерзкое. Как на клопа или на фалангу ядовитую. Я теперь такая… некрасивая?

Женщина остаётся женщиной всегда. «Некрасивая» — это главное.

— Нет, ну что ты! Синяки — скоро сойдут, волосы — отрастут, косточки — зарастут. И будешь ты, как и прежде — красавица писаная. Только кушать надо лучше, по свежему воздуху гулять…

— Спаси тебя бог, добрый господин мой. Но… Если я тебе… не мерзка…

Она провела моей рукой по своему телу.

— Возьми. Пожалуйста.

«Чего хочет женщина — хочет бог» — давняя половая мудрость. Да что ж ты, господи, у нас такой… ветреный?

Это было… очень осторожное действие. Я не всегда мог отличить её стоны боли от… от других стонов. В конце — оба ощущения её просто слились в одном звучании. Потом, крепко держа меня за плечи, неотрывно глядя вверх, мне в лицо, расширившимися глазами на запрокинутом лице, вдруг сказала:

— Вот. Ты надо мной, воздвигнувшийся, ты во мне, вонзающий. Я — в воле твоей, ты — в лоне моём. Нас теперь ничем не разделить. Я это до своего смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.