Сергей Саканский - Mi Lucha

Тридцатого апреля 1945 года Адольф Гитлер навсегда исчез из видимого слоя реальности. Его прежняя, в Германии и во всем мире хорошо известная жизнь была закончена. Новая ипостась, в которую перешел этот человек, столь же отличалась от предыдущей, как только небесное блаженство может отличаться от жалкого земного бытия.

Здесь будет рассказано о таинственных путях этого перехода, основанных на мистической сущности и магии фашизма, его пагубном утопическом очаровании, захватившем миллионы человеческих душ, миллионы несчастных мозгов на обширной территории одного из полушарий планеты. Долгий и парадоксальный путь Гитлера в мае 1945 года, в те самые дни, когда многие считали его погибшим, теперь представляется удивительной, почти детективной историей.

Пусть сам латиноамериканский период Гитлера все еще малоизучен, о его жизни в Мексике ходят легенды, над его наследием ломают копья специалисты, но сам путь его из одного полушария в другое, этот глубоко засекреченный, тайный вояж можно проследить буквально по дням.

В последний день своей берлинской жизни Гитлер проснулся как обычно – в 5.30 утра. Он буквально выпал из сна, обнаружив себя на коврике у кровати, что было его давней и тайной, неподдающейся никакому лечению болезнью.

Ему снились кривые улочки и черепичные крыши Линца, города, где прошло его детство, именно крыши, по которым он бродил, высматривая неожиданные городские пейзажи и смутно мечтая стать архитектором или – в худшем случае – художником.

Гитлер подошел к окну, закурил сигару. Эта контрабандная кубинская сигара была, скорее, ритуалом, чем удовольствием. Она включала полупроснувшегося человека, своей едкой сытностью напоминая о том, что в мире идет война. Trava guarda cigarra! – любил говорить лидер мексиканских фашистов, единственный человек на планете, которого Гитлер по-настоящему ненавидел.

Город в предрассветных сумерках выглядел причудливым, серым и злым. Казалось, что он лежит в руинах, а сизый утренний туман стелется, словно дым пожарища.

Гитлер писал обычно сразу после утренней сигары, пока сновидения еще не рассеялись. С истинно немецкой пунктуальностью он каждое утро выкуривал половину сигары у окна, осторожно стряхивая пепел в корешки своей любимой Micelia Cirus, затем гасил сигару о край горшочка, опускал в карман пижамы и поднимался в мастерскую.

В тот день ему предстояло закончить Апокалипсис, картину, которая была анонсирована Дрезденской национальной галереей три месяца назад. Критики, друзья и враги, уже заострили перья. Фотографии знаменитого художника у холста, полученные paparazzi через окошко, засветились в нескольких газетах. Пачка пригласительных билетов на открытие выставки, перевязанная голубой лентой, лежала на крышке бюро.

Холст размером семь на три, низко установленный на трех массивных опорах, закрытый белыми занавесями, напоминал какую-то запретную стену, и маленький человек в полосатой пижаме, остановившийся перед ней в нерешительности, смахивал на сумасшедшего, задумавшего побег. Именно такая фотография и была предъявлена мировой общественности, с подзаголовком – Гитлер собирается бежать!

Другая фотография являла Гитлера, но уже перед открытым холстом. Картина, состоявшая из множества кубов и ромбов, пересекающихся линий, также была похожа на некую стену, но только расписанную жизнерадостным граффити. Подзаголовок гласил: Гитлер портит берлинскую стену скабрезными рисунками!

Впрочем, в газетах, симпатизирующих художнику, надписи были другими, соответственно:

Адольф Гитлер: художник готов шагнуть через стену…

Как бы то ни было, но образ стены присутствовал во всех публикациях, и не потому только, что картина была узкая и длинная. Общее отношение к художнику, которое культивировалось в критике примерно с июня прошлого года, было таково: все знали, что в жизни и творчестве пожилого гения наступил кризис, который мог означать либо окончательное падение в безвестность, либо новый небывалый взлет.