Яцек Дукай - Собор (сборник)

Кол вгрызся в склон возвышенности и притормозил. Его вибрирующая вершина находилась на уровне наших ног, грубо сотканная холстина паруса заслоняла от нас мученика.

Потому я и не видел его лица, когда он заговорил.

— Я хочу поговорить с тобой, Адриан. Только с тобой.

Спокойный такой, тихий, слегка охрипший голос.

Кавалерром тряхнуло — я же не удивился даже про себя: видимо, чего-то подобного я и ожидал. В своем не прожитом прошлом я обнаружил схему, память подобных ситуаций: в Иррехааре вообще трудно найти что-либо оригинальное. Это противоречит принципу, на котором вся система основана. Органически противоречит основному принципу вторичности, связывающему законом сохранения мысли все компьютерные программы.

— Возвращайся к Ерлтваховицичу, — приказал я Кавалерру.

Тот искоса глянул на меня.

— Не бойся, я попаду куда следует, — заверил я его. — Иди.

Тот все еще колебался.

— Да не стану я тебе мстить.

Я переложил ножны с мечом в левую руку, что само по себе представляло угрожающий жест, после чего протянул ему руку. Тот пожал ее, быстро и сильно. Не улыбался.

Я говорил правду: смерти Кавалерра я не желал; Немочь не жаждала его крови.

Прежде, чем кол достиг вершины холма, Кавалерр был уже возле Врат. Тем не менее, этого человека я ненавидел. Ненависть эта бралась из памяти унижения: его взглядов, его жестов — в мгновении между издевкой и безразличием, в тот самый день, после сражения с Хрустальным Всадником, когда я умолял его дать мне убежище у Ерлтваховицича. Такими воспоминаниями можно мучить себя всю жизнь. Такое болит более всего, такое труднее всего забыть.

Мужчина поднял голову; заскрипела мачта-кол.

— Адриан.

Внезапно мне сделалось глубоко отвратительным это случайно выбранное имя, которое я посчитал собственным. И самым невыносимым в нем была та яркая механистичность присвоения.

— Поговорим, — сказал мученик; он уже переместился мимо меня, сплывая по склону. Меня тряхнуло ударом крыла ветра, что вздымал парус, искусственного ветра, привязанного к мачте, точно так же, как Луна привязана к Земле. Я медленно двинулся, несколько с боку, опережая кол, принимая во внимание его наклон и сам парус.

После этого отозвался уже я:

— О чем я могу спрашивать?

«Шшшш-шшшухх» — болтались его руки; «Ииуоуук-кль» — стонала древесина кола.

— Я — человек?

Тот почти рассмеялся.

— Можешь бросать монету до бесконечности.

— Это жестоко.

— Жестоко.

— Теперь я должен получить от тебя полное объяснение, это кульминационная точка сценария.

— Внешняя Сторона. Как ты думаешь, чем она является для меня?

Он говорил шепотом: с громадным усилием выдыхал слова. Ноги его были закреплены в метре над землей, поэтому его голос доходил до меня откуда-то из-за головы, с янтарного небосклона.

— То есть, если бы это не тут…

— Внешняя Сторона — это синдром пожирающей меня болезни.

— Иншаллах…

— Клянусь своим именем. Но мы бы не смогли говорить, если бы не Внешняя Сторона.

— Выходит, для тебя это не болезнь, но благословение.

— Вы низко себя оцениваете. Я вырос не только на зависти и ненависти, не только это скрывается в ваших мыслях.

— Наших? Наших?

— Я один и только один; я одинок и универсально чужд, — заколебался он. — Я не могу сказать, чего еще никто до меня не сказал; я не избавлю тебя от чувств словами.

— Выходит, я муляж, манекен.

— Выходит, ты Адриан.

— Отвечай!

— Существует ли Бог?

Кол выходил у него из спины, где-то возле левой лопатки, голова свисала свободно; я шел справа — когда оглядывался, то встречал его слепой, кровавый взгляд: он нависал надо мной. А над нами обоими склонялись парус, Сталин и небо.

— Выкинь этот меч. Я дам тебе новый, гораздо лучший.

— Нет.

Мы прошли мимо Врат, удаляясь теперь от реки.

— Черный Сантана, шепнул я.

— Длллааа-кк?

— Он мертв.

— Этто Ссаммурай его?…

— Он на самом деле не живет, ЭКГ [39] Электрокардиограмма. совершенно плоская. Мертвый мозг.

— Когда он умер?

— Еще до того, как ты с ним познакомился.

Я глянул под ноги.

— Я его не убивал, — медленно тянул тот. — Кто-то должен был добраться до его тела в реальном мире. Я же воспользовался его персонажем и личностью, перехватив их в момент смерти и продолжая его симулировать. В эту симуляцию я внедрился настолько, насколько это было необходимо: я должен был защищать тебя. И хотя никто не чувствует разницы, он сам не чувствует разницы. Теперь Сантана всего лишь манекен, притворяющийся игроком.