Елена Крюкова - Беллона

Лилиана кивала головой.

Солдат сдернул с плеч шинель и бережно укрыл Лилиану и мальчика. Шинель пахла козьим навозом, потом и перцем. Шинель пахла жизнью.

Глаза глядят, плавают, вспыхивают, тонут.

Взгляд младенца бессмысленный и счастливый.

Счастливый: ведь мыслей нет, и не о чем сожалеть и плакать.

Нежные, светлые, кругло глядящие в небо, прозрачные глаза.

Глаза, все видящие и ничего не знающие.

Вокруг смерть, а глаза смеются.

Вокруг ужас, а глаза довольны.

Тельце в тепле, ротик сыт, глаза глядят, моргают. Живут. Ждут.

Чего ждут? Взросления? Иного взгляда?

Ты видишь мир? Или себя? Или небо, где ни разу не был?

Что ты видишь, скажи?

Глаза говорят: не приставай, перестань, улыбнись, это тайна.

[пустой аушвиц]

Снег тихо летел с серых небес.

Пустые бараки раскрыты настежь. Двери мотаются на ветру -- деревянные флаги.

Флаги всех стран. С них дожди и снега смыли краску, и они стали деревянными.

А может, они в небе летят, и серыми тучами стали?

Снег слетал с небес, толстые белые одеяла укрывали крыши крематориев, белые пуховые перины росли, поднимались на земле белым тестом. Приземистые бараки тонули в царской белизне. Какая чистота. Чистота и белизна. Святая белизна. Здесь, на этом клочке земли, люди больше не убивают людей.

Здесь больше никто никого не убивает. Святая тишина.

Издали, на чистом снегу, было видно, как медленно по наметенным сугробам бредет большая черная птица.

Ее худые ноги медленно поднимались, она выпрастывала их из снежного слоя, потом опять опускала в пушистое, мягкое, холодное, мятное.

Поднимала -- опускала. Поднимала -- опускала.

Шагала; шагала; шагала.

Это не птица. Это человек.

Это не человек. Это женщина.

Это не женщина. Это девочка.

На ней черный халат. У нее на руке черный номер. У нее длинные черные волосы и огромные, как черные блюдца, бедные, слезные глаза.

У нее глаза величиной с черные озера, и по черной воде плывут черные лебеди, а по берегам растет черная осока и черные камыши.

Это не девочка. Это еврейка.

А евреи же не люди, вы же знаете.

Это существа, которых фюрер Гитлер велел истребить. Всех до одного. Сжечь. Спалить. Расстрелять. Смахнуть с лица земли. Так хозяйка смахивает ржаные крошки с белой, чисто-белой скатерти.

Девочка-скелет идет по белому снегу. Черная девочка -- по нежному снегу.

Куда она идет? Зачем?

Она пересекает лагерь по диагонали. Пустой белый квадрат -- по четкой черной диагонали.

Медленно переставляет ноги. Ей тяжело идти. Очень тяжело. Она очень голодна. Русские солдаты оставили ей немного поесть, но она была так голодна, что все съела сразу. Потом у нее очень болел живот. И ее рвало. И из нее выходили слизь и вода. И она ела снег, чтобы утишить сильную боль. И смеялась сама над собой: вот, поела, и чуть не умерла.

Из лагеря всех живых вывезли. И солдаты ушли.

И немцы, и русские.

Трупы увезли тоже. На грузовиках; на подводах; на телегах и тачках; в фургонах, прицепленных к мотоциклам.

Их складывали, как бревна, и как бревна везли.

И они тряслись, как живые, и вываливались на землю, как настоящие бревна.

И на морозе белым отсвечивала береста мертвых щек.

И на морозе синели мертвые пальцы, и их можно было отламывать от ладони, как сухие ветки.

Девочка шла, и внутри нее звучал плач.

Она забыла, что такое музыка.

Она забыла, как играют и поют.

Когда, еще давно, на земле был мир, она умела играть на дудочке, она называлась кларнет.

Она играла во дворе, в солнечном дворе, и птицы слушали ее. Голуби и воробьи.

Девочка шла по снегу, плакала внутри себя, не снаружи, и пыталась вспомнить, что такое музыка.

Снег шептал ей в уши мертвым молчаньем: я тоже музыка, тоже, тоже, послушай меня.

Снег хрустел под ногами еврейки. Снег стонал.

Снег кричал, снег хрипел. Снег умирал.

Девочка была так худа, что ее качал ветер.

Вот она пошатнулась и вздернула руки.

Она стала падать, и падала медленно-медленно, как во сне, как вылетевший из печи уголек летит, легкий и жгучий, на доски, на половицы.

Она выпала из печи, в которой хотели ее сжечь, да не сожгли.

Она осталась жива. Зачем?

Еды ведь больше нет, да и жизни нет.

Да и детства нет: вон оно лежит, мертвое, невидимое, никто его не видит, кроме нее.

А может, и ее больше нет.