Кэролайн Черри - Черневог

Это было правдоподобно. Это было абсолютно правдоподобно. Драга настойчиво предлагала ей чай, терпеливо стоя с подносом в руках, и, чтобы сохранить приличия и чувствуя, что ее мать намерена так стоять до тех пор, пока та не передумает, Ивешка взяла чашку с подноса, только для того чтобы подержать ее в руках.

— Без лепешек?

— Я не хочу есть.

— Ну, ну… — Мать взяла другую чашку, поставила поднос на полку и уселась, похлопывая по лавке. — Сядь сюда. Господи, после стольких лет ты стала такой привлекательной женщиной!

Ивешка продолжала стоять.

— Почему же ты просто не сказала мне, что хочешь меня увидеть?

— Потому что не была уверена, придешь ли ты, не была уверена, что ты захочешь видеть меня, а еще потому, что произошло очень многое, о чем ты не имеешь представления.

— Очевидно, все что происходит, проходит мимо меня! У меня появляется ребенок, а моя умершая мать прячется по лесам…

— Дорогая, дорогая, присядь. И выпей чай. Он не отравлен.

Наконец-то ее мать заговорила о происходящем так, как и следовало. Ивешка, не раздеваясь, села на лавку с чашкой в руках и глядя в глаза матери, спросила:

— Итак, о чем еще я не знаю, а должна была бы, на твой взгляд?

— О многом.

— У меня есть час или около того.

— Тебе не жарко во всем этом?

— Давай переходить к делу, мама.

Драга отпила из чашки.

— Кави Черневог.

— И что с ним?

— Он проснулся, он ищет тебя, и он захватил твоего мужа вместе с его приятелем.

— Это ложь!

— Я была очень осторожна, пытаясь обнаружить молодого Сашу в тот самый момент. Но ты должна была получить этот неприятный ответ… И позволь сказать тебе, дочка: ты красивая умная молодая женщина с манерами своего отца и с моим умом, и оба этих дара в определенной степени достаточны, чтобы Кави считал тебя очень опасной. Я хочу, чтобы ты была здесь. Я бы хотела, чтобы и твой муж и молодой Саша были вместе с тобой, но с этим ничего не выйдет. По крайней мере Кави пока ничего не знает обо мне, и он не рассчитывает на то, что ты можешь получить какую-то помощь теперь, когда лешие уснули.

Вот, чего не знала она. Остальное же…

Она решила вставить в общий разговор один маленький вопрос, в расчете, что он не принесет вреда, и сказала:

— Гвиур ползает на свободе. Водяной.

— Я его знаю. Где он?

— В твоих лесах, мама. Он служит тебе?

— Нет, он не мой. Гвиур служит тем, кого побаивается. И с тех пор, как Кави проснулся… я уже не сомневаюсь, чей он. Ты сказала, что он был в моих лесах. Где?

— Ты должна бы знать это, мама. Ты должна бы знать, потому что он достаточно близко. Ведь знала же ты, что я была там.

— Я видела тебя, но не видела его. Мне очень не нравится все это. — Драга на мгновенье закрыла глаза и что-то пожелала. Неожиданно что-то большое и тяжелое зашевелилось за занавеской, послышался скрежет когтей по доскам, и огромный медведь просунул в комнату свой нос, а затем вошел косолапой походкой, будто был здесь единственным хозяином.

— Его зовут Бродячий, — сказала Драга. — И он — медведь.

Бродячий покачивался из стороны в сторону, вертел головой, угрюмо глядя в глаза Ивешке. На голове у него был огромный шрам, и шрамы поменьше, похожие на подпалины, на обеих плечах.

— У нас правонарушитель, Бродячий! — сказала Драга, затем встала и открыла дверь.

Бродячий поднялся и неуклюже выбрался из дома в ночную темень.

— Этой ночью я забрала его в дом, — сказала Драга, — зная, что ты где-то поблизости. Я просто боялась, что он слишком мрачный малый, чтобы быть твоим сторожем… Может быть, наконец ты все-таки выпьешь чаю? За разговором чашка должно быть совсем остыла.

— Нет, все прекрасно. — Она поняла что являл собой Бродячий на самом деле, а заодно подумала и о том, что будет нелегко преодолеть те чары, что защищали его.

Итак, сердце ее матери было надежно защищено, в то время как ее собственное оставалось все время с ней, и не было ничего, кроме одних лишь желаний, чтобы защитить его.

Мать в очередной раз сказала:

— Почему бы тебе не раздеться?

Они улеглись спать, не загасив огня и натянув парусину между двумя выступами скалы и остатками стен. В их укрытии было тепло и сухо, что в какой-то мере обеспечивало им спокойный отдых. Но один лишь вид Черневога, читающего в отблесках огня, сводил все на нет, а что касается всего случившегося, то Петр до сих пор ощущал явную тошноту в желудке, которая была не от боли, и не от страха. Он постоянно уговаривал себя, что ничего страшного еще не случилось, что его собственное сердце, каким бы оно ни было, по-прежнему находилось на месте, и никакое сердце Черневога не смогло бы его заменить.