Гавриил Угаров: Вернуть открытие

- Как? - опешил я. - Какое это имеет значение?

- Не догадываетесь? Впрочем, это мог сделать не обязательно якут, с таким же успехом это мог осуществить талантливый манси, ненец, чукча. Петр Николаевич, что для вас есть собака?

- Как что? Ну животное, друг человека...

- Да, вот так или примерно так ответил бы любой житель города, любой потомок извечных земледельцев. Ну а вы, уважаемый, - он обратился ко мне, - что для вас, потомка многих поколений охотников, та же собака? Вообще все живое? Не для вас лично, а для якута, для того же Томмота Ивановича, человека постарше, который, верно, прекрасно помнил иную, негородскую жизнь? Ну?

- Ах, вот вы о чем... - сказать, что я изумился, значило ничего не сказать. - Слушайте... неужели?..

- Я ничего не утверждаю наверняка, я только выдвигаю гипотезу. Лучшей одежды, чем придумали эскимосы, для полярников не было и нет. При всем развороте научно-технической революции. Байдарка... Перечислять можно долго. Что, своеобразие народного таланта - дело только прошлого? Нет, товарищи, и будущего тоже. Единство и одновременно национальное своеобразие советской культуры. Как часто мы произносим эти слова, не задумываясь над глубиной их смысла, или сводим все к своеобразию архитектуры, ремесла, песен, плясок и тому подобного. Нет, все куда значительней. Теперь расскажите, что такое для вас, якута, природа, что для вас животные и все такое прочее.

- Ну... - я замялся. А, была не была! - В общем, гак. Природу, животных и птиц мы очеловечивали, это наше совсем недавнее прошлое... Что вы хотите, природа - это же наш дом, где мы проводили, а многие и сейчас проводят большую часть жизни! Любим ли мы ее? Не то слово... Она и мы это все едино... По нашим недавним представлениям, животные радуются, горюют, мыслят, как человек, у них свои заботы и думы, есть и чувство справедливости, Они могут разговаривать с человеком, понимать его настолько, что, говоря, например, о медведе, нельзя его ругать - может услышать и отомстить. Нельзя без надобности причинять боль животным и птицам. Деревья плачут, когда в лес выходит неумелец с топором... Наоборот, они радуются, когда видят мастера. И так далее. Конечно, теперь многое кажется наивным...

- А многое ох как не мешало бы перенять всем в теперешней нашей экологической ситуации... - вздохнул старичок. - Да, теперь и история Томмота Ивановича предстает совсем в ином свете.

Я в восхищении смотрел на "философа", хотя почти ничего не мог различить в темноте. Это же надо - сообразил то, что должен, обязан был сообразить я!

- Что ж, - заговорил тот. - Моя гипотеза, как видите, не совсем абсурдна. Это для кого-то собака - "инструмент", а для Томмота Ивановича Басыргас был едва ли не соавтором. Именно такой человек должен был опередить свое время, пойти на сотрудничество с животным, решиться на такой "ненаучный" подход, который, уверен, когда-нибудь, когда мы сблизимся с природой (иначе нам не жить), станет обычным. Да, Томмот Иванович несколько иначе смотрел на мир, чем мы все. Этим он обязан своим предкам, своей культуре, которая в нем сплавилась с современной, вобрав все лучшее из обоих. Перед ним не стояли те психологические барьеры, которые в этой проблеме были бы почти неизбежны и трудноодолимы для меня, займись я ею. Но конечный вывод, увы, печален. Кто-то, разумеется, повторит открытие Томмота Ивановича, но сделает это с большим запозданием, ибо наука движется инструментальным, в данном случае долгим путем. Тысячи и тысячи умрут раньше времени, если только...

- Что? - выдохнул Петр Николаевич, который, как и мы все, завороженно следил за необычным ходом мысли "философа".

- Дело ускорится, - тот опустил руку на мое плечо, - если по следам Томмота Ивановича двинется он. Или кто-нибудь вроде него. Найдите, Кэскил, своего Басыргаса, верните нам утерянное, больные не должны ждать.

Я вздрогнул от неожиданности. Но тут же пообещал сделать все. Мог ли я поступить иначе? С тех пор на мне лежит эта ответственность. Разделит ли ее кто-нибудь со мной?