Михаил Харитонов - Путь Базилио

— Высокопородная госпожа, на улице ветрено, — начал было лемур, однако, увидев распакованную обновку, прервался на полуслове, и, сняв с шеи ключ, пошёл открывать створки трюмо.

Как обычно, Альбертина сначала крепко зажмурилась, а потом, приоткрыв левый глаз, бросила быстрый, осторожный взгляд в опасное стекло. Как обычно, увидала чудное виденье, живое божество, принцессу Грёзу. Сердечко прихватило, по хребту прошла волна сладостного озноба, поднимающего волоски на теле. Поняша быстро отвернулась, сделала несколько глубоких вдохов, сжала и расслабила сфинктер. Осторожно посмотрела на себя правым глазом. Виденье оставалось чудным, но уже не поражало в самое сердце. Поняша снова зажмурилась и попробовала совсем детский приём: попыталась представить себе что-нибудь неприятное, вроде кислого творога или маналулы, а потом сразу приятное — большой открытый пирог с земляничным вареньем. Сосредоточившись на пироге, она открыла оба глаза. Слава Дочке-Матери, приступ миновал. В зеркале отражалось уже не всесильная властелинша планеты голубых антилоп, а просто лучшее творение природы и биотехнологий — молодая крепкая поняша породы пинки-пай.

В принципе, к нарциссизму были предрасположены все пинки: хорошая устойчивость к чужой няшности сочеталась в породе с беззащитностью перед своей собственной. У Панюню был далеко не самый запущенный случай. Мамин челядин-воспитатель, макака-резус, осторожно приучал её к зеркалу с трёх лет, когда граций в девочке было не больше, чем в котеге. Каждый раз после зеркала Алечке приходилось выслушивать древнюю сказку про Найтмэр Блэкмун, умершую у зеркала, а также и парочку историй посвежее — про сильных няш, отравившихся собственным обаянием и превратившихся в жалких развалин. Алечка верила и была осторожна. Беда приключилась в школе: вторая дочка пуси Мирры Ловицкой развивалась с запозданием, дар раскрывался медленно, и она была почти беззащитна от убийственных граций одноклассниц, которые заняшили её почти до электорального состояния. Чтобы хоть как-то сохранить себя, она стала смотреться в лужи и довольно быстро подсела. До зеркальной болезни в запущенной стадии дело не дошло — мать поймала дочку за попыткой открыть трюмо, поговорила с ней очень серьёзно и перевела в закрытый понивилльский интернат, к твайлайтам, с их замедленным развитием. Там бойкая поняшка быстро ожила и завоевала авторитет, к собственному отражению её почти не тянуло. Проблемки были разве что в период полового созревания, когда няшность расцветающей девочки скакала вверх-вниз чуть ли не на полсотни граций в день, а мама пропадала в Вондерленде.

Альбертина, конечно, гордилась матерью. К тому же участие семьи Ловицких в овладении стратегически важным анклавом с его точками тесла-зацеплений (на самой надёжной из которых и был впоследствии построен Кавай) позволило той занять важное место в Комиссии по энергетике и получить орден Серебряной Узды, который сразу вывел её на другую орбиту. Тем не менее, иногда Аля думала, что уж лучше бы мама тогда не геройствовала в лесах среди педобиров, а оставалась бы с ней — когда ей было так трудно.

Мартин Алексеевич, не дыша, накинул на хозяйку попонку, застегнул где надо, затянул пару ремешков и аккуратно разгладил ткань.

Покрутившись у зеркала, Панюню пришла к выводу, что попона стоит своих денег, но и только. Цветовое решение было подобрано идеально, родной оттенок шерсти — буланый в желтизну — умело приглушён на груди и деликатно подчёркнут сзади, кройка не оставляла желать лучшего, свои четыре-пять граций — которые только и можно ждать от одежды — вещь давала. Не было другого — полёта, неожиданности, ну или хотя бы вызова и провокации. Впрочем, от Жанны Францевны их и не стоило ждать: Жанна была дорогой портнихой и обшивала пусь, у которых основной проблемой был скорее переизбыток няшности, а не её, родимой, нехватка.

Вспомнив об этом, поняша мотнула чёрной кудрявой чёлочкой и издала тот самый обиженный звук, из-за которого мама когда-то прозвала её «панюнюшей».

— Мартин, — сказала она, пока лемур деликатно, боясь лишний раз прикоснуться к драгоценному телу, снимал с неё обновку, — ну почему-у-у я такая уродина?

— Вы бесконечно прекрасны, госпожа. — серьёзно и с чувством сказал Мартин Алексеевич, ища в шифоньере свежую ленточку для хвоста. — Вы как солнечный свет. Вы божественны, вся целиком, и нет пятна на вас.

— Это ты говоришь, потому что я тебя заняшила! — топнула копытцем поняша. — А у меня нет даже двухсот граций! Меня никто не любит! Нюююю!