Алекс Бор: Последний бой Рубена Сальдивара

Однако отец говорил об этом только в стенах дома с матерью, и никогда – с соседями. «Сейчас такие времена, что доверять нельзя никому», – не раз слышал я от него.

Я хорошо понимал, о чем идет речь: мне уже исполнилось двенадцать, я уже не был неразумным ребенком и хорошо понимал, о чем шепчутся взрослые, обсуждая, почему исчезают люди, которые слишком громко ругают правительство.

Люди исчезают, а полиция отказывается их искать.

Мне было двенадцать лет, и я понимал, что моя Родина, которая двадцать лет назад боролась за свободу, снова возвращается во времена рабства.

И я дал себе слово, что, как только стану совсем взрослым, посвящу себя борьбе за свободу Кубы.

И, если будет нужно, отдам за нее жизнь.

Потому что свобода дороже жизни.

Когда мне исполнилось тринадцать, меня отдали в квакерскую школу – откуда я сбежал год спустя, не выдержав угнетающей атмосферы лжи, которой пичкали наши неокрепшие души.

Учителя старались привить нам христианское благочестие, убеждали нас, что жить нужно по Заповедям Божьим. «Земной мир несправедлив, – вбивали нам в мозги, – но таким его создал наш Господь. А противиться воле Всевышнего есть страшная гордыня, один из смертных грехов!»

Я, как и все мои одноклассники, с прилежным вниманием слушал то, что пытались вложить в наши головы, однако в разговорах между собой мы высказывали сомнения, ибо большинство из тех, кто учился в школе, были из бедных семей, и потому вполне резонно возникал один вопрос.

Как это Бог мог так устроить, что одни работают от зари до зари и голодают, и таких большинство, а другие, которых намного меньше, живут в роскошных особняках, владеют землями и заводами, всегда сыты и одеты, и не знают, что такое тяжелый физический труд.

Я не верил, что такой порядок вещей угоден Богу. Я пытался поговорить об этом сначала с отцом, а потом с матерью, но мои родители посоветовали мне не забивать голову глупостями, если я не хочу, чтобы у меня – а главное, у них – были неприятности. Мне к тому времени уже исполнилось четырнадцать, я все больше и больше ощущал себя взрослым и хотел изменить не только свою жизнь, но и весь мир. Я сказал родителям, что они трусы. Что они предали идеалы, за которые были готовы умереть в молодости. И что я больше не хочу жить с ними под одной крышей.

Я ушел из дома, громко хлопнув дверью, чтобы отрезать все пути к отступлению. Устроился работать учетчиком на железной дороге. Мой юный возраст не стал помехой – наоборот, начальник станции даже обрадовался, что у него будет работать совсем молодой парень, на которого можно взвалить гору обязанностей, а платить раза в два меньше, чем взрослому работнику.

Разумеется, это было несправедливо, внутри меня клокотал вулкан, который я едва сдерживал.

Но сейчас было не время бунтовать, я начинал самостоятельную жизнь, и надо было соглашаться на любой заработок.

Спустя полгода меня перевели на другое место – я стал кондуктором. Однако обслуживал не пассажиров, а тормоза вагонов. Работа не в пыльном кабинете, а на свежем воздухе, да и по стране можно ездить бесплатно. Я несколько раз пересекал Кубу с востока на запад и с запада на восток – и видел, как бедно жила моя страна. Я и сам бедствовал: мое жалованье не стало выше, хватало только на еду, самую простую одежду и оплату небольшой комнатушки, которую я снял рядом со станцией.

Было трудно, но к родителям я решил не возвращаться.

Никогда.

Порог родительского дома я переступил только 16 января 1917 года, когда мне исполнилось шестнадцать.

Родители мне обрадовались. Я увидел, как сильно они постарели с тех пор, как я их покинул, – и мне стало стыдно, что я так жестоко поступил с ними, самыми близкими мне людьми. Я считал себя взрослым, но я был глупым мальчишкой, который не понимал, что его слова и действия могли причинить боль.

Я решил, что никогда больше не скажу ни одного грубого слова тем, кто подарил мне жизнь, и буду им помогать до последнего их земного часа.

Но для этого нужно было вырваться из цепких объятий нищеты.

И я уже знал, как этого добиться.

Нет, я не собирался стать сахарозаводчиком, землевладельцем или банкиром – мне претила сама мысль, что я буду строить свое благополучие на крови и поте таких же людей, каким был я сам.

Грабителем я тоже быть не собирался, хотя несколько раз по глупости поучаствовал в налетах, даже прятал краденое, а потом долго трясся в своей каморке, ожидая, когда за мной придут полицейские.