Владимир Савченко - Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

Житейские неурядицы обычного человека, шаткость здоровья, неважный характер, ранимость могут отравить жизнь ему самому, самое большее, его близким, соседям, сослуживцам. Но драма героя — драма народа. И нужны были очень многие не те выборы из массива колебаний множества людей — не только современников, но и в предшествующих поколениях — многие иные решения и поступки, иная обстановка, чтобы не произошли драмы Пушкина, Шевченко, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Гоголя и многих, многих еще.

Замечательно, что в вариантах, где не случились эти личные трагедии, не произошли и многие драмы народа нашего. Здесь взаимосвязь. (И вообще в них — при той же средней продолжительности жизни населения — короче век не у поэтов, не у изобретателей, не у правдолюбцев, а у лихоимцев, конъюнктурщиков, бюрократов, шантажистов, демагогов и прочего отребья: именно они преимущественно спиваются, вешаются и умирают от рака.)

…Жаль, что время моего пребывания в тех вариантах отмерено так скудно, пределами одного бодрствования. Но следующий раз, не я буду, смотаюсь в Москву или на Кавказ, куда угодно — погляжу на живого Маяковского. Хоть издали.

И чего это я на Алку-то: «Про любовь читаешь?» — как с печки. Импульсивная я личность. Может, она снова что-то историческое, по своей специальности. А теперь и не спросишь — обиделась.

Тихо в лаборатории.

— Здырррравствуйте!

Это звучит, как треск переламываемого дерева.

— Ой, мамочки! — Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.

Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.

В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше — худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.

Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.

В комнате легкий переполох.

— О. Александр Иванович! Боже, а заляпанный какой!.. — Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.

— Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? — Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.

— И не охрип, чертыка! — Это я.

— Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться. — Это Толстобров.

— Да, верно. — Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. — От Светлогорска по мокрой дороге ехал.

Он находит в углу свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей — клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.

…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах, например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках — и «Вот что нас губит» (карты, нож, бутылка и голая дама), и «Спи, мама!» (могильный холм с крестом), и «Нет в жизни счастья»… весь, как говорят психиатры, алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди — фиолетовый шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: «Ей скажут, она зарыдает». Чтобы такой выколоть, долго сидеть надо.

И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым, над приборами через раскатистое «р» («Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй, дорррогая…» — и Алла томно стонет: «Кино-о!» — только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.

…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, — блатные песни были куда больше в ходу, чем пионерские. «Зануда Манька, чего ты задаесси, — распевали мы двенадцатилетними подростками, — в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал». Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен.