Уильям Тенн - Миры Уильяма Тенна - Том 02

На следующее утро О’Брайен обнаружил Колевича на койке в изоляторе. Помощник штурмана уже бредил.

— И вот он остался один... — произнес Престон О’Брайен. — До чего мы так дойдем, ребята, до чего мы дойдем?

Выполняя обычные дела, он начал разговаривать сам с собой. Какого черта, все равно это лучше, чем ничего. По крайней мере позволяло ему забыть, что он был единственным разумным существом на просторах красной, овеваемой песчаными бурями планеты. Позволяло ему забыть, что вскоре он умрет. Позволяло ему, хотя бы и таким безумным способом, сохранять рассудок.

Потому что дела обстояли именно так. Именно. Корабль был рассчитан на экипаж из пятнадцати человек. В чрезвычайной ситуации им могли управлять пятеро. Возможно, двое или трое, разрываясь на части и будучи невероятно изобретательными, смогли бы довести его до Земли и чудом совершить аварийную посадку. Но один человек...

Даже если ему повезет и болезнь Белова пройдет стороной, он привязан к Марсу навсегда. Ему суждено остаться на Марсе до тех пор, пока не кончатся пища и воздух, и космический корабль будет его ржавеющим гробом. А если у него возникнет головная боль... Что ж, неизбежный конец наступит гораздо раньше.

Так обстояли дела. И он был не в силах что-либо изменить.

Штурман бродил по кораблю, внезапно ставшему огромным и пустым. О’Брайен вырос на ранчо в Северной Монтане, и ему никогда не нравилось находиться в толпе. Стесненность, вызванная условиями космического полета, раздражала его, как пешехода раздражает попавший в ботинок камешек, но сейчас он обнаружил, что безграничное, предельное одиночество подавляет. И когда он задремал, ему приснились переполненные трибуны на бейсбольном матче и потная толпа в нью-йоркской подземке в час пик. А когда он проснулся, снова навалилось одиночество.

Просто чтобы не дать себе свихнуться, О’Брайен придумывал якобы неотложные маленькие задания. Так, он написал краткую историю их экспедиции для вымышленного популярного журнала; на компьютерах в рубке просчитал с дюжину обратных курсов; порылся в личных вещах русских, чтобы узнать — так, любопытства ради, поскольку это больше совершенно ничего не значило, — кто из них был сотрудником советской разведки.

Выяснилось, что Белов. Это О’Брайена удивило. Белов очень ему нравился. Хотя, припомнил он, Шнейдер тоже очень нравился ему. В конце концов, те, кто планировал все это наверху, не были дураками.

Он нашел, к своему большому удивлению, что ему жалко Колевича. Черт возьми, следовало предпринять более решительные попытки сблизиться с этим человеком!

Они с самого начала питали друг к другу сильную антипатию. Со стороны Колевича неприязнь наверняка вызывала профессиональная ревность, ведь главным штурманом назначили О’Брайена. О’Брайен же считал своего помощника человеком, абсолютно лишенным чувства юмора, да еще и грубияном, которому, однако, удавалось сдерживать свою грубость, не давая ей перейти в откровенное неподчинение.

Однажды, когда Гоус выговаривал ему за неприкрытое отрицательное отношение к коллеге, О’Брайен воскликнул:

— Да, вы правы, и я должен был бы испытывать чувство вины. Но к любому из остальных русских я отношусь иначе. Я прекрасно лажу со всеми остальными. И только Колевича мне хочется прихлопнуть.

Капитан вздохнул:

— Ну как вы не понимаете, к чему сводится эта неприязнь? Вы считаете, что русские члены экипажа — славные парни, с которыми легко поладить, однако в глубине души уверены, что русские — это звери и их следует уничтожить до последнего человека. Поэтому все страхи, вся ненависть и все стремление уничтожить, которые, по вашему мнению, вы должны испытывать по отношению к ним, сосредоточились в одном направлении. Вы сделали из одного человека психологического козла отпущения для всей нации и изливаете на Семена Колевича всю ту ненависть, которую хотели бы направить против остальных русских, но не можете, поскольку, будучи человеком умным и рассудительным, вы нашли их слишком приятными.

— На этом корабле каждый кого-нибудь ненавидит. И все считают, что на то у них есть основания. Гопкинс ненавидит Лятинского — тот заявляет, будто Гопкинс постоянно крутится возле радиорубки. Гуранин ненавидит доктора Шнейдера — почему, не могу понять.

— Не согласен. Колевич лезет из кожи вон, чтобы досадить мне. Я это точно знаю. А возьмите Сматерса. Он ненавидит всех русских. Всех до единого.

— Сматерс — особый случай. Боюсь, ему недостает эмоциональной уверенности, а его особое положение в этой экспедиции — на нижнем полюсе КИ — тем более не идет ему на пользу. Вы могли бы помочь Сматерсу, если бы подружились с ним ближе.