Лев Вершинин: Ущелье трёх камней

Священник вырос в этих краях и знал их не хуже Писания. Да что там, лучше! Сын пахаря, волею Божьей ставший пастырем малого стада Христова, он не учился в Эчмиадзине, и благородные древние книги стояли на полке, так и не открытые ни разу со дня смерти прежнего тертера. Но, воистину, для верящего суть выше образа. Жители предгорных сел верили своему наставнику, ибо он был одним из них и умел без лжи облегчить страдания жизни земной.

Здесь все было знакомо Тер-Багдасару. Узкое ущелье с тропою на перевал в далеком детстве было излюбленным местом игр. Ведь здесь водились змеи! Мальчишки ловили их. Лучше всего в тот миг, когда вспугнутая, ненавидяще шипящая живая лента, вытянувшись в струну, кидалась вперед. Тогда и проверялось, мужчина ты - или мокрый лаваш. Удар палкой влет! Еще один - по уже сбитой! И - каблуком по треугольной, в желтых точках, голове. Тогда о смерти не думалось: даже змеи, умирая, словно продолжали игру. Они крутились, извивались, жили, а когда, наконец, затихали, став прямыми и спокойными, все равно казалось, что это лишь притворство.

Эти места - родной дом Тер-Багдасара. А ряса - хоть малая, но надежда, что не заподозрят. Поэтому именно он пошел на север, к перевалу, неся на груди то, что передал бродячий певец-гусан. Но для соседей-магометан здешние предгорья тоже родные. Поэтому ему не удалось встретить идущих с севера. Он успел лишь проглотить клочок бумаги, взятый у гусана, когда отряд стражников-заптиев настиг его у двух красноватых камней. Эти камни знакомы с детства: громадный, словно преклонивший колени, и второй, поменьше, тесно прижавшийся к первому верхом и будто подпирающий его. Уже связанный по рукам и ногам, священник видел, как старший заптий расплачивается с проводником. Они держались как старые приятели, хотя стражник был из пришлых, назначенных сюда недавно, после разгрома янычарского бунта в Стамбуле, а проводника-тюрка Тер-Багдасар знал с детства. Они вместе охотились на змей, живших под этими камнями. Теперь змеи исчезли. Куда им до людей?

Стражники стояли тесной группкой, пока старший рассчитывался с проводником. Судя по всему, заптий не поскупился; священник уловил обрывок фразы: проводник благодарил за щедрость и просил не забывать его, верного мусульманина, если когда-нибудь опять понадобятся услуги. Потом он ушел. И заптии сомкнулись в круг над лежащим меж двух камней человеком в порыжелой, неумело заштопанной рясе. И стало больно. Даже солнце покраснело от крови. Или от стыда? Не убегай, солнце, не бойся - людям не добраться до тебя, они творят такое только с себе подобными. Не уходи. Тьма - смерть. А умирать нельзя. Гусан сказал: в этой бумаге - сотни жизней и судьба Родины. А бумага съедена, значит - нужно жить...

На земле, меж двух кровавых камней, копошилось нечто, полуприкрытое обрывками окровавленной, выжженной досера материи. Вокруг, втоптанные в пыль, валялись клочья седых волос, слипшихся от крови и - но для остального нет названия в людском языке. Колонна людей, вышедшая в ущелье со стороны перевала, стояла в оцепенении. Многих трясло. Иные, согнувшись, вываливали в бурую жижу съеденное на полуденном привале. Тускло посверкивали в отблесках пурпурных лучей тяжелые ружья с длинными штыками и пятна-отсветы прыгали по лицам, выделяя соломенные щетки усов и светлые - серые, синие, голубые северные глаза.

Широкоскулое рябое лицо выплывает из тумана. Как темно! До... ждал... ся... Что? Друг, говори громче... Не слышит. Я мертв? Нет, бумага гусана должна заговорить. О Господи, дай силы! Бескровно-синие губы раздвигаются, обнажая багровое месиво десен:

- Брат, передай Ермолу... там, внизу... пехоты пять ты...сяч... конных два бюлюка... Есть пушки. Скажи Ермолу... брат...

Прыгают брови, светлые-светлые даже в сумраке, дергаются усы, теплые капли падают на лоб. Плачет... Почему? Я же не умер, я же успел пере... Тьма. То, что миг тому выхрипывало, с бульканьем и присвистом, обрывки фраз - равных жизни для спустившихся с перевала! - умолкло. Челюсть отвисла. Лишь в глазах еще теплится что-то живое. Зрачки, громадные, почти без райка, неотрывно смотрят на грудь плачущего штабс-капитана. На пуговицы, в которые намертво впечатаны поджавшие хищные когти двуглавые орлы...

...Двенадцать молодых курдов сгрудились над залитым кровью пулеметом. Вожак, широкоплечий узколицый красавец с пушистыми, любовно закрученными усами низко пригнул растрепанную голову и на его гладком, словно обтесанном лице играли желваки. Ничего, кроме проклятий, не услышит он в родной деревне. Армян уже не догнать. Они за перевалом, по ту сторону границы. Шесть часов вылежали правоверные в пыли под дулом колдовского ружья. И восемь десятков гордых юношей уже не встанут с тропы. Этой ночью курдские села в долине заплачут.