Джоан Виндж - Псион

Дверь с голубым окошком открылась, и оттуда вышел человек с лицом мрачным и расстроенным. Он был похож на игрока, упустившего свой последний шанс. Все, и он в том числе, опять уставились на меня.

— Отлично, кто следующий?

Судя по всему, теперь моя очередь. Я смотрел на дыру, красовавшуюся на моем колене, и не мог двинуться с места.

И тут встала сидевшая рядом женщина.

— Я пойду, — сказала она. С минуту она разглядывала меня, после чего обернулась к вышедшему из двери. — Я следующая.

Я во все глаза смотрел на нее. В руках моей спасительницы что-то было, и она сунула это мне. Легкий шарфик.

Я не успел спросить, что это означает, она уже ушла. Я обернулся на сидящих на скамье, и до моего уха долетело, как богатая мерзавка обронила что-то гадкое. Я мрачно взглянул на нее, на что она бросила:

— Ну а ты-то чего уставился?

Я вновь взглянул в окно, но передо мной стояло лицо испуганной женщины. Я хотел избавиться от ее навязчивого образа, забыть ее, но не получилось. Она была старше, чем я думал, примерно между двадцатью и тридцатью. Ее длинные волосы падали до талии, такие же черные, как полночь в каком-нибудь переулке Старого города. Одежда в темных тонах, необычная черная блузка и черная шаль как бы закутывали женщину в печальный саван. Она была высока, худа и выглядела изможденной. Но глаза, серые, как облако, смотревшие ввысь… и когда она перевела взгляд на меня — опустошенные. Она пошла первой, чтобы спасти меня, незнакомого мальчишку. Почему? Ее поступок стал чем-то вроде проявления инстинкта, как отдергивание руки, обожженной пламенем, как попытка избежать боли. Мне это казалось странным, невероятным. Я не знал, что думать. Мне удалось вскоре выбросить это из головы. Я не нуждался в одолжениях от особ с расшатанными нервами. Я посмотрел на шарфик, зеленый и мягкий, как мох. Он скользил между пальцами, я ощущал его невесомость и терпкий аромат, напоминавший ладан. Затем я плюнул на него и принялся стирать грязь с лица.

Моя спасительница долго не выходила из комнаты. Она, должно быть, читала чужие мысли, коль скоро догадывалась, что такое же ожидает нас всех. И если она знала об этом… Наверное, мрачные думы сидящих в очереди сделали ее глаза такими опустошенными. При мысли о жизни человека, который читает чужие тайны и которого поэтому все должны ненавидеть, мне стало не по себе. Затем я задумался, почему службисты решили, что я подойду для этого эксперимента. Я же нормальный человек. В заключении меня протестировали, после чего службисты сказали, что я псион. Я будто бы могу читать чужие мысли. Я ответил службистам, что у них голова набита дерьмом. Они с отвращением переглянулись и сказали мне:

— Ты родился под счастливой звездой, чокнутый выродок из Старого города.

После этого меня протестировали на детекторе лжи и задали массу вопросов, на которые я не смог ответить. И последнее, о чем они спросили меня, — хочу ли я выбраться отсюда.

Но ненормальными были они: я никогда не умел читать чужие мысли. Это означало, что меня могут не отобрать для участия в эксперименте. Я немного приободрился, думая о женщине с мертвым выражением глаз и о том, как она живет, зная, насколько все ее ненавидят, ее, которая знает… Но какая меня ждет участь, если я не подойду для эксперимента? Эта мысль вновь повергла меня в уныние.

— Следующий.

Дверь открылась, но читающая мысли не вернулась; появилась рыжеволосая женщина и кивнула мне, как будто тоже была ясновидящей. Я поднялся, сунув шарфик в карман. Ноги были как ватные, но кое-как я дошел до двери. Мужчина, который выходил из комнаты в первый раз, сидел за столом-терминалом. Дневной свет падал на стол из большого, во всю стену, окна.

Письменный стол, стулья и другие столы были сделаны из настоящего дерева.

Хотелось все это потрогать. Вновь я ощутил нехватку пакетика камфоры. Стену за спиной сидящего человека украшала настоящая объемная живопись, а не какой-нибудь дешевый стереодиапозитив. Я повидал на своем веку довольно краденого добра, чтобы сразу оценить качество. Я уставился на массивную виноградную лозу, вырезанную по краю его стола, и глубоко вздохнул перед тем, как перевести глаза на него. Мужчине было около тридцати пяти, может быть, немного больше. Выражение его лица было страдальческим, как будто он давно уже болел, но что-то неуловимое придавало ему загадочность; русые волосы коротко острижены, в них уже проскальзывала седина, но он не пытался скрывать этого.