Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

- Ты не волнуйся, ма, - ласково сказал я.

- Как же не волноваться-то? Сам посуди. Время-то какое: война только кончилась, голод, жить негде... Тут Сережа и не выдержал, все рассказал мне. Оказывается, на работе повздорил он в отделе кадров с незнакомым мужчиной. Сергею-то все невтерпеж, что-то ему выяснить надо было про свой цех в этих кадрах, а незнакомец в разговор вмешался, стал советовать что-то, Сергей и отбрил его. Тот только фамилию у Сережи спросил, недобро так спросил, и вышел. А через некоторое время Сережу сняли с начальников цеха, до помощника мастера понизили. И не объяснили ничего. Наш пошел было выяснять, да ему посоветовали, сиди, не рыпайся, еще спасибо скажи, что так легко отделался. Вот и начал наш батя зашибать. Дурашка... - мать покачала головой, - нет, чтобы прийти да поделиться со мной, нет, ему, видите ли, стыдно было. Гордыню свою усмирить не мог. Вот от этого и случается все, сынок, от гордыни, чаще всего от нее, от греха этого смертного рушатся семьи и несчастья личные происходят. Господи, твоя сила...

Мать тяжело вздохнула.

- А ты хитрая, ма, - улыбнулся я. - Отца в сад заманила, продумала все, как режиссер настоящий.

- Скажешь тоже, режиссер, - отмахнулась мать. - Но соображать-то надо. Одно дело, наговорил сразу с три короба, тебе вроде бы и легче, все сказал, а другое дело, понял ли тебя тот, с кем ты говори? Ну, ладно, хватит об этом, тебе еще ночь в автобусе маяться. Знаешь что, приляг на диванчике, отдохни перед дорогой, сынок.

Я разомлел после домашнего обеда, с удовольствием растянулся на диване, закрыл глаза и уже в полусне слышал, как мать, тихо приговаривая, укрыла меня одеялом, подоткнула везде, чтобы не дуло, и легко провела ладонью по моему лицу, разглаживая морщинки, снимая усталость. Так может гладить только мама...

Хранительница нашей семьи... Была бы Тамара такой же...

Глава тридцать вторая

И покачнулась, поплыла Москва в окне ночного автобуса. В разворотах прокрутились площади, потянулись улицы, освещенные рядами фонарей, пока, наконец, не замелькали снежные барханы придорожных сугробов.

Все бежало назад, все летело назад и в монотонном ритме дороги чудилось, что это не я еду куда-то в ночную тьму, а все, что попадало в свет фар нашего автобуса, бежит назад, в Москву, туда, где остались дом, диспансер, работа, киностудия, Тамара, мои друзья и мои сопалатники. И снова, как и тогда, в первый день пребывания в диспансере, я ощутил, что откололся очередной айсберг моего прошлого и начал таять в пучине времени.

...а снег опять летит с утра и так снежинок белых много, что в белом лес и уходящая дорога, и заметает снегом след, что вел к тебе, а вот сейчас уводит, меня по лесу хороводит, плутает сон мой в трех соснах и странный страх бродягой бродит...

...что в белом лес и уходящая дорога... что в белом лес и уходящая дорога... Всю ночь мы качались навстречу метели пока не рассвело, вот молоком залило черноту неба, а попозже засиял ясный синеокий день.

Въехали в одноэтажный низкорослый город, каких немало пораскидано по Руси : ни одной прямой линии - горбатые улицы, осевшие дома, покосившиеся заборы. Дали круг и встали на площади, заезженной и исхоженной вдоль и поперек. Сюда же пришел чуть позже и автобус из санатория, в котором шумно расселись жители окрестных деревень - мужики в сапогах и полушубках, бабы в платках и валенках. Только что они беспокойно толпились на площади, ожидая автобуса, брали его штурмом, а после того, как оказалось, что места всем хватит и теперь уж точно, что через час-другой все попадут по домам, в автобусе воцарилось мирное настроение, согретое к тому же солнцем, хрустально смеющимся сквозь заиндевевшие окна. На заднем сиденье какая-то бабка, обнявшая корзину, укрытую холстиной, начала говорить так, будто она уже давно сидит со всеми пассажирами за столом, гоняет чаи и под сопенье самовара ведет длинную задушевную беседу.

- Нет, а все-таки что ни говори, всяк сам за себя. Да рази кто другому свое отдаст? Ни за что. Я хозяин своего, а ты - своего. Слышишь "да будет воля твоя", а думаешь "кабы моя". И что мое, то мое, а на чужое мне наплевать. А колхозное добро? Все говорят, береги, береги. Я берегу, а другой ташшит, да ишо надо мной смеется, что я берегу. А ведь за руку его не схватишь. По строгости-то сажать бы надо, а куды сажать, ежели он и кум твой и сват, не оставлять же детишков без кормильца. То-то и оно. Не, как вы не упирайтесь, а в коммунизм вас всех все равно вгонют. Все сделают ничейным и ничье все будет, вот тогда и поглядим, как она, жизнь, завернется, на какую сторону упадет, решеткой или орлом. Всяк ада боится, а дорожка-то в ад торится. Это раньше люди ада боялись, а сейчас...