Виктор Эфер: Бунт атомов

Лондон, 12-го августа 195… года.

Только что был у меня этот молодчина Мэттью Роллинг. Ну, конечно же! Как раньше это не пришло в мою нелепую голову? Какой он чудак, при всем его уме и проницательности… Он, произнося свою фразу, которой рассчитывал повлиять на меня в одном направлении, и не подозревал, что повлияет в совершенно другом… Милый, наивный Мэттью!

— Ты коптишься до сих пор здесь, — удивленно приподнял он брови.

— Да, еще некоторые дела, — натянуто-равнодушно ответил я.

— Я чувствую, что ты решил замаливать грехи молодости и вместо того, чтобы ехать отдыхать — намереваешься заняться изучением астрономии и космографии.

— Решительно не вижу причин, почему бы ты мог так чувствовать…

— Ну, тем лучше, — примирительно заметил Мэттью, протягивая ноги к топящемуся, несмотря на август, камину и закуривая. — То-то, поезжай, куда я тебе советовал. К слову, я тоже завтра уезжаю.

— На сей раз, я думаю, в Гренландию?!..

— Почти, — усмехнулся он. — Во всяком случае, мы едем тоже на север.

— Кто это — «мы»?

— Я и Вилкинс.

— Вы так дружны?

— Отнюдь нет. Но мы вместе работаем. Он чрезвычайно дельный помощник.

— Ага!., по «технической части»? — сыронизировал я.

Он, по обыкновению, загадочно улыбнулся, и более к этому предмету мы не возвращались. Конечно же, я должен нанести визит старому профессору Стаффорду. Сама вежливость этого требует… А если профессор на этот счет придерживается другого мнения, то это меня не касается, черт возьми!

Лондон, 15-го августа 195… года.

Профессора дома не оказалось. Холостой выстрел.

Лондон, 16-го августа 195… года.

Профессора дома не было.

Лондон, 17-го августа 195… года.

Я меняю время своих визитов, но поймать старика дома не могу.

Лондон, 18-го августа 195… года.

Сегодня профессорский слуга, удивленный моей настойчивостью, снизошел до разговора со мной, из которого я узнал, что профессор уже неделю дома вовсе не бывает и проводит все время в обсерватории.

Лондон, 19-го августа 195… года.

Сегодняшний день может быть днем более чем историческим… Фу, как дрожит моя рука!.. Нужно успокоиться. В конце концов, это совсем не так уж страшно и я, всегда гордившийся своим философским отношением к земному бытию, должен и теперь оказаться на высоте… Наплевать. Но переварить такую пилюлю — все- таки трудно. Однако, по порядку. Я приехал в обсерваторию вечером. Сперва меня вовсе не хотели впускать, затем повели по бесконечным коридорам и переходам. После добрых четверти часа странствий, мы с моим проводником отыскали профессора. Он сидел в кресле за большим столом, мягко освещенным светом настольной лампы, и что-то писал. В комнате находились еще несколько профессорского вида типов, которые тоже что-то писали, бормоча себе под нос.

Стаффорд удивленно уставился на меня. Он мало изменился за эти годы… Но не в этом дело. Зачем я пишу все это, когда может быть и я, и эта тетрадка, и чернильница, и все что меня окружает — через несколько недель или месяцев исчезнет вовсе с лица Земли?! И не Земли, а сама Земля исчезнет с лица Космоса… Я не могу привыкнуть мыслить этими категориями… Профессор меня не узнал, конечно, но удивительно быстро почувствовал ко мне доверие. Я подозреваю, что был только клапаном, через который ему нужно было выпустить тот пар, который скопился в нем за время его заточения в обсерватории. А пара накопилось много!.. Мы поговорили о колледже, о единицах по космографии, о судьбе бывших учеников и я, собираясь уже откланяться, только намеревался открыть рот, чтобы перевести затянувшуюся беседу на тему, собственно приведшую меня к нему, как он вдруг спросил:

— А вы, э-а… молодой человек, чем собственно вы, э-э… занимаетесь?

Я сообщил, что я журналист. Стаффорд фыркнул, но, внезапно озаренный идеей, вдруг схватил меня за руку.

— Слушайте, э-э… вам это нужно знать. Только дайте мне слово, э-э… поклянитесь, что до моего разрешения вы ничего не напишете в газете и никому не скажете ни слова из того, что узнаете.

Я дал требуемое слово. После этого он переговорил со своими коллегами, употребляя термины и выражения, которых я под страхом смерти не мог бы теперь припомнить и повторить, и повел меня в главный зал обсерватории, накрытый колоссальным куполом с радиальным прорезом, в который, словно огромное смертоносное орудие, глядел своим метровым жерлом чудовищный рефрактор. Рядом находились еще несколько приборов поменьше. Тишину нарушало только методичное тиканье многих часовых механизмов. Было совершенно темно. Слабые лампочки, освещающие пульты, были затемнены.