Этьен Экзольт - Богиня бессильных

Происшествие то имело последствием для меня более долгий, чем обычно сон. Пробудившись вскоре после полудня, я долго лежал, переворачиваясь с одного бока на другой, вытягивая и сгибая конечности, проверяя себя, исследуя свою силу. Отбросив простыню, я подставлял свою наготу потолку, созерцая его белизну, обнаружив в ней тоскливую неравномерность, сочетавшую острова чуть более темного оттенка с проходившими между ними теплолюбивыми течениями восторженной белизны. Глубоко и медленно дыша, я сгибал левую ногу, пострадавшую больше другой, прислушиваясь к скабрезному хрусту в колене, ранее незамеченному мной и думая о том, не следует ли мне вновь посетить хирурга и указать ему на обнаруженное повреждение. Когда нога согнулась в очередной раз, кончики пальцев коснулись ее бедра и в том прикосновении, случайном, кратком и неловком, как впервые дотронувшаяся до женской груди ладонь гомосексуалиста, я почувствовал оторопь незнакомой плоти. Подобным образом мог бы чувствовать себя некто, лишившийся чувствительности и неожиданно обретший ее вновь. Но подобных последствий моя катастрофа не имела. Взволнованный предположением о множестве иных незамеченных специалистами или проявившихся только теперь, много позднее того, как я покинул больницу, недугов, я вызвал тем самым учащение сердцебиения и белесые потоки превратились в темнеющие, замерзающие каналы. Увернуться от клыков забытья мне удалось лишь замедлив свое дыхание. Отвлекая себя, убеждая в отсутствии чего-либо потерянного или скрытого, я поднял левую руку и прикоснулся к шее чуть ниже скулы, где извивалась паразитарным червем непослушная артерия, медленно опустил руку, кончиками пальцев прикасаясь к коже, проводя ими сперва к хребту ключицы, затем по тенистому плато солнечного сплетения, по великому голодному пути спускаясь к пупу и далее, еще немного, чуть – чуть неуверенно, подрагивающими пальцами, как будто все это могло неожиданно оказаться чужой плотью, призрачной посмертной насмешкой.

Впервые за все это время я прикоснулся к своему члену. Слабость его была очевидна мне и я не делал ни одной попытки самостоятельно возбудить его. Если гвардия не смогла взять город, то штрафным батальонам не следует и пытаться. Даже пребывая в уборной я брезговал прикасаться к нему, приподнимая и отодвигая его резинкой белья, словно слабость его могла передаться и рукам моим или распространиться далее по всему телу, превращая меня в красноречивого паралитика.

Пребывая под моими пальцами, он ничем не напоминал мне знакомое ранее ощущение. Не имелось и сходства с детскими о нем воспоминаниями. В возрасте семи лет, как только родители уходили из дома, оставляя меня одного, я немедленно раздевался донага, предпочитая играть, читать и забавляться иными способами именно в таком виде. В процессе тех развлечений я нередко оказывался и в спальне родителей, никогда не запиравшейся и хранившей неприметные чудеса, аккуратно возвращаемые на свое место и надоевшие мне только через несколько лет. Но больше, чем кровать, требовавшую от меня прыжка для вторжения на нее, больше, чем коллекции значков и марок, привлекало меня зеркало шифоньера, помимо кожи и кружев, хранившее за собой и журналы отца, все с непомерно толстыми женщинами, при отличавшейся болезненной тонкостью матери, и книги, удаленные от содержащихся в книжных шкафах собратьев, в карантинной надежде не допустить заражения их проклинающим безумием непоследовательного порока.

Поднимаясь от самого пола и почти добираясь до потолка, цветастая та амальгама, полнившая мое отражение мутными пятнами, текучими совращениями оттенков, робким искажением естества, позволяла мне рассмотреть себя всего спереди и боков, а помощь круглого зеркальца, поросшего белесыми отпечатками пальцев, снятого мной с туалетного столика, позволяла узреть и вид со спины. Стараясь быть как можно более требовательным, находя миллион возможностей для сравнения в детях, увиденных мной во дворе, в отпрысках бывавших в нашем доме друзей моих родителей, я признавал себя более миловидным, чем все мальчики и даже многие девочки. Уверенный в том, что светлые мои кудри делают меня неотразимым даже для чужих, случайно встреченных на улице женщин, громогласно восхищавшихся ими, я признавал красоту своего узкого лица, изящество тонкого носа, очарование склонных к улыбке, всегда пребывающих в готовности к ней темных губ, которые пытались поцеловать и многие мужчины, а ягодицы мои, полученные в форме столь близкой к идеально круглой, что только самый пристальный и требовательный взгляд мог бы заметить несовершенство, ближе всего остального пребывали к броской безупречности. Вопреки всем призванным пугать историям, услышанным от родителей, подсмотренным в газетах и новостях, ни я, ни кто-либо из моего окружения, никогда так и не удостоились чести быть совращенными. Не оказалось возле нас пугающих, очаровывающих незнакомцев, ласковыми голосами уговаривающих, убеждающих, шепчущих сладострастные увещевания, никто не набрасывался на нас, не пытался затащить в автомобили или темные подъезды заброшенных домов. Не было даже случая, чтобы желающий продемонстрировать нам свой восхитительный член появился перед нами, распахивая длиннополые одежды. Все это расстраивало меня, ведь время моей детской красоты пропадало, исчезало, невостребованное и оказывающееся удручающе бесполезным. И если во всем остальном я имел возможность сравнить себя с другими, наблюдая под бельем ягодицы сверстников и убеждаясь в собственном превосходстве, то привлекательность моего члена оставалась для меня тайной. Я никак не мог рассмотреть его у кого-либо из своих ровесников и испытывал бессонные страдания, мечтая убедиться в достаточной красоте сего своего органа. Стремясь выяснить ответ на сей вопрос, я, услышав в каком-то кинофильме, что только женщина может судить о привлекательности мужчины, пригласил к себе в гости нескольких знакомых мне девочек, из которых одна была моего возраста, а две других – на год младше. Придти ко мне убедило их обещание торта, действительно оказавшегося в их полном распоряжении. Оставив подружек, рассевшихся на полу вокруг блюда, легко разместившего бы на себе любую из них, я вышел из комнаты, пообещав вскоре вернуться с кое-чем интересным. В спальне родителей я полностью разделся, растер по губам самую яркую из найденных мной помад, не сумев сделать то достаточно аккуратно и оставив пятна ее на левой щеке и подбородке, взбил волосы, вспомнив, что так делала девушка в телевизионной рекламе, прежде чем войти в комнату к своему мужчине и в таком виде предстал перед ожидавшими чего угодно, кроме моей наготы. Самая старшая закричала, выронила чашку, упавшую на ее колени и расплескавшую чай по ее красным брючкам, закрыла глаза ладонями, испустив при этом переливчатый тихий визг. Одна из младших, всплеснув руками так, словно ей преподнесли самую редкую в мире куклу, широко раскрыла рот и замерла, а другая сперва посмотрела на мою промежность, словно не веря, что подобное может существовать, а затем вскочила, одним прыжком оказалась возле меня, оттолкнула прочь и бросилась к выходу из квартиры. За ней немедля последовали и ее подружки. Умоляя их остановиться, я кричал, обещая им мороженое и любые сладости мира, но они уже открывали дверь, исчезая в подъезде, сопровождая то возмущенными, испуганными криками. Произошедшее было сочтено мной доказательством уродства имевшегося у меня органа. В течение многих месяцев после того происшествия я не позволял себе смотреть на него и прикасался к нему лишь по необходимости, во время мочеиспускания. После некоторого размышления, я заставил себя смириться со сложившимся положением. У моего отца имелись альбомы с фотографиями различных человеческих мутаций и отклонений в развитии эмбриона. Рассматривая те снимки, в большинстве своем сохранявшие себя в бесцветной чистоте, я был уверен, что и сам достоин появиться среди них. В ужасающем том мироздании место мне имелось только на одной из тех гладких страниц. Вчитываясь в сопровождавшие фотографии объяснения, я узнавал причиной представшего передо мной уродства травму, вредные привычки матери, пережитые ею стресс, отравление, удар электрического тока, болезнь или близкое родство родителей несчастного существа. Проведя тщательное расследование, включавшее прежде всего расспросы отца, я убедился в отсутствии каких-либо инцидентов во время моего пребывания в материнской утробе, но не осмелился спросить у него, не являются ли они с матерью братом и сестрой, пусть и в некотором отдалении. Вопрос тот показался мне непристойным, пугающим, устраняющим любую возможность излечения и произнести его оказалось для меня сложнее, чем выплюнуть самое мягкое из ругательств. Наблюдая за родителями, рассматривая их изображения, мне удавалось находить в них некоторое неясное сходство, но я уже знал о таковом, нередко присутствующим между составляющими пару мужчиной и женщиной. Уповая только на указанную в книге возможность устранения многих из врожденных уродств посредством хирургической операции, я уговорил себя выждать некоторое время, а затем, по истечении нескольких лет, потребовать от родителей окончательных объяснений и оплаты всех требующихся исправлений. Но для этого мне следовало прежде всего познать свое уродство, понять и принять его во всех его возможных подробностях и измерениях, к чему я приступил с исступленным любопытством препарирующего незнакомое животное естествоиспытателя. Мне очень пригодился подаренный отцом набор юного фотографа. Бесчисленные сегменты пленочных червей были потрачены мной на собственную наготу, запечатленную со всех сторон, но еще больше впитало изображение моего члена, придерживаемого руками, висящего между широко раздвинутых ног, лежащего на моей бледной коже. Я узнал его длину, я взвесил его на ювелирных весах, имевшихся у моего отца, морщась от леденящего прикосновения стальной тарелочки, я отметил его предпочтение левой стороны и возле самого его основания обнаружил едва различимое родимое пятно. Каждый день, перед сном, я разглядывал те фотографии, к удивлению своему не находя в проявившемся на них ничего уродливого, но полагая это обычной иллюзией, намеренной естественным образом обмануть меня, в успокоительной той лжи обретая очарованный покой. Различие в ощущениях от прикосновения к члену и любой другой части тела пугало меня, убеждало в наличии скрытого, оскорбительного непотребства, о котором родители молчали из немыслимой любви к своему единственному сыну. В иные ночи я был уверен в присутствии и некой более грандиозной лжи, заключавшейся во врожденном обладании членом, тогда как в действительности, согласно злонамеренному заговору, некие жестокие силы, пристрастные к изощренным пыткам существа превращали некоторых из родившихся людей в мужчин. Рассматривая свой член под лупой, я старался обнаружить следы хирургической операции, оставленный швами шрам, но ничуть не преуспел в том и, удивленный, обратился к медицинским книгам, из которых узнал об операциях с использованием лицемерных лазеров, не позволявшим узреть после себя какие-либо повреждения кожи. Несомненно, у моего отца и его ровесников еще были шрамы, ведь во времена их детства лазеры еще не были доступны врачам, но после двух случаев, когда я ворвался к находящемуся в ванной отцу, он стал закрываться на щеколду, предотвратив возможность для меня внимательно разглядеть основание его члена. Ничем не могло помочь мне и разглядывание непристойных фотографий. Выбирая снимки, изображавшие обнаженных мужчин, поражавших меня шириной груди и выпуклой натужностью бедер или запечатлевшие их совокупление с другими, не менее величественными самцами, выискивая фотографии, на которых мужские члены представлены были крупным планом и с предельной четкостью, я изучал их, разложив по черному ковру в кабинете отца, по золотисто-красному паркету родительской спальни, стоя на четвереньках, склонившись над ними в лукавой мольбе, призывающей раскрыть мне великую тайну прихотливого моего уродства. Так энтомолог рассматривает предмет своего интереса, обнаруживая распределяющие по разным видам различия в созданиях, одинаковых для любого другого. Размеры и форма не пугали меня, ибо я знал об их изменениях с возрастом и в том не чувствовал себя ущербным. Мысли о том, что, пребывая в детской неприглядности, мужчины те имели члены подобные моему не возникало во мне, ибо обратное превращение посредством уменьшения казалось невозможным, как сдувшийся воздушный шарик ничем не напоминает недавнего своего величия. Ни на одной фотографии я не обнаружил шрамов от операции, несмотря на их значительный, превосходящий даже пересчитываемый моим отцом возраст. Обвиняя снимки в недостаточной четкости, сожалея о малом размере их, я сидел, рыдая, вращая в одной руке рукоять лупы, кулаком другой бессильно ударяя о пол. В таком положении меня и застала однажды мать. Взглянув на разбросанные фотографии, она рассмеялась, присела рядом со мной, обняла меня за плечи и, употребив для того самый доверительный свой шепот, каким уговаривала иногда отца успокоиться и не волноваться по пустякам, сообщила мне об отсутствии чего-либо особенного в моем интересе к мужскому телу. Потребовав никогда не рассказывать кому-либо, под страхом клятвы, отвергавшей от меня поцелуи женщин, мать сообщила о наличии в прошлом моего отца многочисленных мужчин, не исключая и некоторых, представших на лежавших передо мной фотографиях. Все это отозвалось во мне лишь новыми воплями и потоками слез. Останавливая мои истеричные рыдания, матери потребовалось потратить еще около часа и пришлось призвать на помощь сладко пахнущие успокаивающие капли и обещание любого подарка. Но я так и не раскрыл ей причину своего расстройства. Оставив безнадежные попытки различить шрамы, я окончательно смирился со своим уродством, возмущенно стеная о том, что предпочел бы оказаться слабоумным, но с прекрасным огромным членом. Ни одна девушка не должна была заинтересоваться во мной, да и не смог бы я быть полноценным мужем для нее В утверждении том я обрел неопределимый покой, поразительным образом сделавший меня более привлекательным для обоих полов. Зная о собственном несчастье, я понимал, что любая женщина сбежит от меня, как только увидит мое тело обнаженным и единственной надеждой считал девушек малопривлекательных, отчаявшихся не меньше меня и готовых на любое упрощение. Именно это и привело к тому, что, несколькими годами позднее, я стал вторым в классе, познавшим женское тело. Первым был самый смазливый, высокий и сильный из нас, отличавшийся к тому же превосходными успехами в учебе и вызывавший у меня увлекательную ревность. В отличие от сего юноши, совращенного подругой его матери, я избавился от невинности в обществе девственной одноклассницы, пусть и не самой красивой лицом, но обладавшей бюстом, которому могли бы позавидовать и многие взрослые женщины. Мой успех представлялся мне более значительным. Мало кому из моих сверстников удавалось уговорить девушку на посещение кинотеатра, не говоря уже о поцелуе, я же стирал со своего члена смешавшуюся с женской кровью сперму. Столь значительные достижения не смогли убедить меня в отсутствии уродства. Спросить у девушки, согласившейся отдаться мне, я не мог ввиду недостатка смелости. Поведение ее настораживало меня. Одно время я опасался обвинения в изнасиловании, а причиной замеченных странностей я видел ее недовольство моим членом. Первые дни она отказывалась разговаривать со мной, довольно грубо отвергая любые мои обращения, но по вечерам звонила и разговаривала со мной до тех пор, пока родители не появлялись передо мной, знаками требуя от меня освободить телефон. Мать при этом извиняющее пожимала плечами, смущенно улыбаясь, как будто отнимала у меня, больного, лекарство. Только по прошествии двух недель та девица позволила мне снова взять ее за руку. После этого мы совокупились еще несколько раз, но затем началось лето и родители отослали меня подальше от моря, а она уже через несколько дней сошлась с бриллиантовым лейтенантом. Долгое время после этого у меня не было женщин. Несмотря на изнывающее вожделение, я не осмеливался более предлагать себя, ибо видел только один возможный исход любых отношений, не желая их в разновидности краткосрочной и унизительной. Опознаваемый как источник наслаждений, мой член все же оставался почти ненавидимым мной. По достижении совершеннолетия, я самостоятельно посетил пластического хирурга, внимательно выслушавшего меня, с удивлением осмотревшего мой член и не обнаружившего в нем не только никакого уродства, но признавшего размеры превосходящими средние и поинтересовавшегося, не желаю ли я побывать вместе с ним на цирковом представлении.