Курт Воннегут - Балаган, или Конец одиночеству

Во всем Вашингтоне, штат Каролина, осталось, Должно быть, человек восемьсот, не больше. Когда я явился засвидетельствовать почтение Королю, со мной оставалось только одно «сопровождающее лицо».

Хэй-хо.

Он спросил, считаю ли я его своим врагом, и я ответил:

– Да что вы, Боже упаси, Ваше Величество, – я в восторге, что человек ваших масштабов установил законность и порядок на Среднем Западе.

Я так выспрашивал Короля про его дедушку, доктора Мотта, что он наконец рассердился.

– Бог ты мой, – сказал он, – где вы видели американца, который знает что-нибудь о своих предках?

В те дни он был сухощавый, гибкий, закаленный – воин-святой, аскет. Моя внучка Мелоди познакомилась с ним, когда он стал грязным сластолюбцем, жирным стариком в наряде, усыпанном драгоценными камнями.

Когда я с ним познакомился, он носил простую солдатскую форму без всяких знаков отличия.

Что касается моего костюма: костюм был подобающий для клоуна – цилиндр, фрак и брюки в полоску, жемчужно-серый жилет и короткие гетры в тон, несвежая белая рубашка с высоким воротником и галстуком. Поперек жилета была пущена золотая цепочка от часов, некогда принадлежавших моему предку Джону Д. Рокфеллеру, тому самому, что основал «Стандард Ойл».

На цепочке у меня болтался ключ Фи Бета Каппа из Гарварда и миниатюрный пластмассовый нарцисс. К тому времени я официально изменил свое второе имя с Рокфеллера на Нарцисс-11 .

– Ни убийств, ни растрат, ни самоубийств, ни алкоголиков, ни наркоманов в той ветви семейства вроде бы не было, – продолжал Король. – Насколько мне известно.

Ему было тридцать. Мне было семьдесят девять.

– Может, дед был из тех чудиков, у которых хандра врожденная ! – сказал он. – Это вам в голову не приходило?

Может быть, некоторые люди и впрямь рождаются несчастными. Я от души надеюсь, что это не так.

Что касается меня и моей сестры: у нас была врожденная способность и твердая решимость быть абсолютно счастливыми до самой смерти.

Похоже, что и это было какое-то уродство.

Хэй-хо.

Что такое счастье?

Для нас с Элизой счастье означало: быть вместе неразлучно, иметь кучу слуг и вкусной еды, жить в тихом, полном книг дворце на астероиде, засаженном яблонями, и расти рядом, как две обособленные половины единого мозга.

И хотя мы то и дело обнимались и вообще лапали друг друга, намерения у нас были чисто интеллектуальные. Правда, Элиза созрела к семи годам. Зато я достиг зрелости только к окончанию медицинского факультета Гарвардского университета, к двадцати трем годам. Мы с Элизой использовали телесный контакт только для того, чтобы усилить интимную связь наших двух половинок мозга.

Таким образом мы породили единый гений, который погиб в ту минуту, как нас разлучили, и мгновенно возродился, как только мы снова свиделись.

Мы стали почти патологически специализированными существами, как половинки этого гения, а он сделался самым главным человеком в нашей жизни, хотя до конца остался безымянным.

К примеру, когда мы учились читать и писать, писал и читал на самом деле я один. Элиза осталась неграмотной до конца своих дней.

Но именно Элиза совершала великие интуитивные открытия за нас обоих. Элиза сообразила, что нам будет удобнее притворяться бессловесными идиотами, зато стоит пользоваться уборной. Элиза сообразила, что такое книги и что означают мелкие значки на их страницах.

Именно Элиза поняла, что в промерах некоторых коридоров и комнат дворца что-то не сходится. А уж я методически перемерял все на месте, потом прошелся по панелям стен и паркетному полу с дрелью и кухонным ножом, нащупывая двери в параллельный мир, который мы обнаружили.

Хэй-хо.

Так что читал я один. Мне сейчас кажется, что не было ни единой книги, изданной на любом из индо-европейских языков перед первой мировой войной, которую бы я не прочел вслух.

Но запоминала все Элиза, и она говорила мне, чем мы будем заниматься дальше. И только Элиза умела сопоставить две мысли, между которыми как будто не было ничего общего, и создать совершенно новую идею. Только Элиза могла соображать.

Мы получали в основном устаревшие сведения, потому что после 1912 года во дворец почти не привозили книг. Они по большей части вообще не имели возраста. А еще больше там было чистейших глупостей, вроде танцев, которые мы разучили.