Андрей Валентинов - Аргентина. Лонжа

Поговорить ни с кем не удалось. Болтливому соседу охранник приложил «пластырь» – огрел что есть силушки тяжелой плетью, которой обычно пользуются возчики.

Словарь пополнялся…

Когда в тюремном дворе собралось не менее сотни, охранник пролаял, и люди, не желая получить очередной «пластырь», побежали по железной наружной лестнице на второй этаж. Конвейер: канцелярия, пахнущий хлоркой душ, равнодушный врач, даже не смотревший на тех, кто стоит перед его столом.

Камера…

Пока вели коридорами, подгоняя ударами знакомых дубинок, Лонжа успел заметить, что в открытые двери камер загоняют сразу нескольких. Пересчитывают – и с грохотом захлопывают обитую железом дверь. По восемь человек, по четыре. Ему досталась одиночка, что сразу насторожило. Спросить не у кого, можно лишь строить версии. От самой простой – случайно вышло, до неприятнейшей, о которой и думать не хотелось.

Прежде чем захлопнулась дверь, ему вновь довелось услыхать лай – надзиратель снизошел до короткой лекции о правилах внутреннего распорядка. Ничего нового, самое плохое – нельзя ложиться до отбоя. Тело протестовало, боль перекатывалась под кожей, гладкие деревянные нары казались лоном Авраамовым, о котором вещают священники в воскресных проповедях.

Он позвал песню, но слова не послушались, упорхнув легкими чайками. «Нет мыслям преград, они словно птицы над миром летят…»

Оставалось сидеть на краешке нар и терпеливо ждать отбоя. Была еще надежда, что выгонят на прогулку, где удастся с кем-нибудь переговорить, но время шло, в коридоре было тихо, двери камер оставались закрыты…

А еще ему не хватало самолетного гула. Словно небо закрылось.

Часы отобрали, но Лонжа ноющей от боли кожей чувствовал движение невидимых стрелок. Тик-так, тик-так, стучало сердце. А откуда-то из самого темного угла мягко подступало черное отчаяние. Самое страшное, когда ничего нельзя изменить. Свобода воли – высшее благо, дарованное Господом, осталась где-то за кирпичными стенами. Еще совсем недавно они с другом детства считали, что играют шахматную партию. Так и оказалось, только в реальности Лонжа стал не игроком, даже не фигурой – обычной пешкой. Сделали ход – и забыли. Могли бы и «съесть», но – отложили до следующего раза.

Мысли были отдельно, слух же существовал словно сам по себе. Дверь, хоть и обитая железом, не отсекала от мира, позволяя различить тяжелые шаги надзирателей, стук дверей иных, даже звяканье тяжелых ключей на поясе.

Ближе, ближе, еще ближе…

– Номер 445!

Не через дверь – через маленькое, врезанное в металл, окошко.

Встать!

– Пауль Рихтер, номер 445. Эмигрант, Черный фронт.

За дверью долго молчали. Наконец, послышалось негромкое:

– Тебе велели передать привет. И не путать фамилию.

…Тик-так, тик-так-тик-так! – зачастило сердце.

– Так точно! Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…

Время качнулось тяжелой каменной горой – и неторопливо сдвинулось с места.

* * *

– …Потому, Рихтер, я тебя в одиночку и оприходовал – чтобы поговорить без помех. Помочь мы тебе здесь не сможем. Из командиров тоже никого нет, чтобы ты мог им доложиться. Вести из Штатов – важные?

В камере было не слишком светло, но Лонжа постарался сдержать улыбку. Алкоголик Рихтер его чуть не погубил, но… Может быть заодно и выручит?

– Очень важные!

За дверью засопели – угрюмо и мрачно.

– Плохи дела, Рихтер. Метут всех наших подряд, широкой метлой. «Красным» легче, покаялся – и стал «бифштексом» [7] «Бифштексами» (коричневыми снаружи, красными изнутри) называли вступивших в НСДАП коммунистов. , даже в партию без кандидатского стажа записывают. А наши все, считай, по лагерям, по «кацетам»…

«Кацет» – еще одна строчка в словаре.

– Тебя тоже в «кацет» отправят, в Губертсгоф [8] Губертсгоф – реальный концлагерь. Его описание в целом соответствует действительности. Читатели, возможно, обратят внимание на относительно «мягкий» режим заключения, однако следует помнить, что действие происходит в 1937 году. , потому как подозрительный и нераскаявшийся, это значит – синий винкель. Губертсгоф – не обычный лагерь, пересылка… Запоминаешь?

– Да! – выдохнул он. – Губертсгоф. Синий винкель. Пересылка.

«Винкель» – еще строчка. И – вопросительный знак.

– Там наши есть, тебя оставят в постоянном контингенте. Перекантуешься где-нибудь при кухне, таких, как ты, больше полугода не держат. И выйдешь – весь перевоспитанный. Про Гроссштойсера не забудь…