Кристина Тарасова - Карамель

Я прижимаюсь к стеклу и смотрю под ноги. Несколько мостов сплетаются и уходят вниз, теряются в сливающейся с черными домами грязи, которые служат почвой и подпорками для наших построений. Улица Голдман очень спокойная: автомобили не летают близко к дому, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к северу, чужаки не ходят по нашим мостам, так как участок выкуплен весь, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, так как сами понимают собственное уродство и наше превосходство.

Я считаю этажи, которые могу разглядеть — окна домов, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри лампами. Один этаж, второй, третий — и вот тень моста падает поперек — четвертый, пятый, — следующий мост перечеркивает окно, и тень ставит на нем крест — шестой, седьмой — стекла погружаются во тьму и ни единый блик, исходящий от цветных вывесок проплывающих баннеров с рекламой, не достает до них, восьмой и девятый — конец. Окна пропадают, тонут в черном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что ниже спускаться нельзя, ниже ждет смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность — отклонение, болезненный вирус-червяк в голове. Я знаю, что мы убивали природу, после чего она решила убить нас.

Глупая. У нее не вышло, и теперь она киснет у нас под ногами, а мы величественно продолжаем жить. Мы — люди с поверхности. Вот, что значит человек Нового Мира, сверхчеловек, человек с поверхности.

Мне доводилось читать заметки выживших, и я часто открывала старые журналы, чтобы вновь пробежаться по горю тех людей — мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны, опять и опять.

Они писали:

Каждое четверостишие преследовала объемная иллюстрация; как сейчас помню, что к этому слогу изобразили невысокий холм, за которым стояли дома этажей в — всего-то! — девять-десять, а на небе двигались красные шары. Вместе с ними тьму над землей изрешетили, бросающиеся бликами, белые маленькие точки. Дед рассказывал мне, что это звезды, и ранее они были постоянным спутником ночи. В наше время выйти из дома в темное время суток означало самостоятельное подписание на штраф, ибо температура становилось чрезмерно низкой, и посему мы должны соблюдать комендантский час. Но звезд я не видела даже из окон. Небо — гасло, тучи — опускались: низко-низко; так низко, что иногда своей пеленой застилали наш сад и крыльцо дома.

Силуэты бегущих людей смывались с картинки, крыши домов загорались и осыпались, высокие деревья, какие сейчас и не растут даже, вспыхивали и через секунды растворялись в огненном океане.

На следующей иллюстрации женщина с морщинистым лицом и дряблыми руками прижимала к себе маленького ребенка. Глядя на это изображение, на эту старость, я задумывалась о неразвитости государств прошлого и о том, как медленно происходило их развитие; получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали о том, что рано или поздно им осточертеет и это. Почему после мировых переворотов, после исторически важных точек люди стремятся ко всему новому, создают новое и изобретают нечто, о чем ранее даже не задумывались? Они боятся, что вернуться в ту же кучу животных фекалий и опять будут по горло хлебать это дерьмо. Люди боятся перемен, но после толчка — подразумеваемого под пинком — они бояться вернуться в былую рутину и былые обстоятельства, приведшие к сему, отчего просто бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое, только когда их припрет. Надоело двигаться пешком? Сядь на осла и езжай; сделай колесо, присобачь его к телеге, которую ты создал, чтобы не таскать в руках по много раз одно и то же, когда можешь просто все это увезти разом, запряги осла и садись. Но тебе нужно быстрей — можно взять лошадь, а можно создать то, что не будет животиной с в любой момент кончающимися силами. Электричество, двигатели, автомобили — все это я читала и все это заставляло меня размышлять о людском потенциале, который не раскрывает более девяносто пяти процентов населения живущих на Земле. А мы — люди с поверхности — мы и есть эти пять процентов. Кроме Ирис, конечно — она та еще сука.