Жанна Пояркова - Демон пустоты

– Прекрасно, – я постарался, чтобы слово включало в себя максимум возможного равнодушия.

Глядя на «стажера», одетого в модное пальто, выбритого и пахнущего одеколоном, я вдруг понял, что забыл, когда в последний раз брился. К Риоко я тоже перестал заходить, а ежедневное мытье начало казаться избыточным, ведь нужно было больше писать. Или думать о том, чтобы писать.

Наверное, паренек видел во мне загадочного отшельника или опустившегося одиночку, потому как изучал каждую складку на моих несвежих брюках с вниманием, которого они были явно недостойны. Я бы предпочел поверить в первый вариант, хотя был немногим старше Ноама, но посмотреть в зеркало все же захотелось.

Когда он ушел, я избавился от раздражения по поводу ненужного «помощника» с помощью бокала джина со льдом и повернулся к Кроули:

– Кто такой Сильван Хо?

Минуло уже два месяца с тех пор, как я проснулся и увидел, что испортил библиотечные газеты вещью, совершенно не похожей на поэзию. Вернее, это было больше, чем обычные рифмованные строки. Удивительно, что бумага не загоралась от такого накала, но необычная красота написанного не несла в себе смысла.

Структуры не было и в помине, ритм – слишком ломаный, образы – чересчур смелые и пугающие. От них смердело сумасшествием, но в то же время там оставалась искра, электричество. Я знал, какова поэзия Ахура Мазды, – она похожа на строительство трона небес, и изрисованные мной поля газет совершенно точно не были ею. Я написал нечистую поэзию. Наверное, стоило ее уничтожить, но я оттягивал момент.

Всему происходящему должно было найтись объяснение. Ааре пытался использовать человеческий язык, чтобы сообщить что-то, но я бездарным образом провалил интерпретацию, хотя честно бился над текстом.

Кроули дернулся, когда я произнес найденное в подъезде имя.

– Нет никакого Сильвана Хо.

Странно, но он не сказал, что его не было здесь раньше.

– А как насчет «Лезвий листьев»?

До этой минуты я собирался выказать негодование по поводу того, что мне выдали подпорку в виде хлыщеватого юнца, но движения бармена рассказывали о том, что Ноам – еще один тюремщик, который своим прямолинейным идеализмом укрепит цепи Ааре, не вмешиваясь в основную поэму. Ноам никуда не уйдет, сколько бы недовольства я ни проявлял.

Смена позы наливающего напитки мужчины отчетливо свидетельствовала о том, что мое падение не осталось незамеченным ни для Кроули, ни для начальства из Стилпорта. Они обеспокоены и хотят отстранить меня от дел, но это займет время – город должен привыкнуть к новому поэту, чтобы переход не был таким болезненным.

– Похоже на название сборника. Но в Ааре совершенно точно нет книг с таким названием, – проговорил Кроули. – Где ты его слышал?

Я промолчал, как будто предмет разговора не имел значения. В фигуре Кроули что-то изменилось, хотя я сначала не понял, что именно. Исчезла расслабленность, смешанная со скукой, и на смену ей пришла уверенность. Кроули уже знал, что собирается сделать, у него появился план.

– Тебе пора идти, Тео, – сказал офицер. – Соверши обход, укрепи сеть и не забивай голову глупостями.

Он будто хотел меня прогнать, чтобы я ушел из людных мест в отдаленные точки Ааре. Прикуривая сигарету, я завис над пламенем на несколько секунд. Ну конечно! Автор списка хотела собрать все оставшиеся тома «Лезвий листьев», чтобы их сжечь. Они казнили Сильвана Хо и уничтожили его поэзию, потому что та растревоживала город, так что я не был первым.

Покинув бар, я полностью уверился в том, что Кроули собирается меня убить. Сложно вычленить, что именно вселило такую непоколебимую уверенность. Может, мокрые листья, прилипавшие к ботинкам, или неоновые вывески бургерных, на которых ломались буквы. Старуха на улице строго прищурилась, будто хотела ударить палкой. Мальчик скривил лицо и заплакал.

Быстро завернув в переулок, я так хотел избавиться от преследователя, что написал новую версию этой части поэмы. Улица превратилась в тупик, потом послышался визг тормозов, ругань водителя, ожидавшего увидеть привычный поворот. Ааре можно было перестраивать, а не только поддерживать в нужном жителям состоянии. Я мог писать его по своему вкусу, избавившись от чужих приказов, от мелочных ожиданий и рутины. Пусть небо станет фиолетовым, а вода – ярко-красной, пусть дороги совьются в лестницы, поднимающиеся прямо вверх, асфальт слезет с тротуаров, словно надоевшая шкура, и под ним окажутся цветы…