Елена Асеева - Лан-Эа, властитель небес. Том второй

Я, достигнув ложа, вновь остановился, опустив голову и уставившись на пол, поигрывающий голубыми, фиолетовыми и зелеными полосами цвета, словно отражающихся от трех стен и высокого потолка, собранных из обработанных узких бревен, переливающихся лазурью круговых полос по своей гладкой поверхности. И тяжело задышал, так как испытывал дикое желание, развернуться и, что есть мочи помчаться к лестнице, чтобы прыгая по прозрачно-белым ступеням выскочить на белую прибрежную полосу песка, и утонуть в сходящейся с ней лазурно-голубой воде.

Слышимо позади меня с тюшака поднялся Ананта Дэви и также медленно принялся фланировать вдоль лестничного пролета, ничего не говоря и даже меня не окликая. Ибо в тот же момент ко мне сзади подошел главный дхисадж и нежно обняв, привлек к себе, поцеловав в голову правее одетого на нее вено, оно как сегодня ни я один был парадно облачен. И если на меня надели белый опашень, в легкую и ворсистую ткань которого, смотрящейся серебристо-белыми разводами, вплели нити из вельми дорогого металла Веж-Аруджана граивейя. То на прабхе были: нежно-лазурного цвета тельница, шальвары, сапоги и багряный поволочень. Он частью снял с себя украшения, оставив лишь пару колец на левой руке, и еще одно в правой ноздре, где переливался большой синий камень. Камал Джаганатх также помимо привычной алой утаки, огненно-малинового паталуна, и того же цвета мягких сапог, подпоясался пластинчатым, оранжевым поясом, но и водрузил на себя малиновый долгополый кафтан с длинными рукавами, каковой своим высокий воротом, поддерживал его голову, будучи сложенным из пластинчатых розово-фиолетовых кружков агаркашта, в средине имеющих многогранные густо-пурпурные самоцветные камни.

– Дитя мое, успокойтесь, – очень нежно продышал главный дхисадж и вновь коснулся губами моего лба. Ананта Дэви знал, кого ко мне надо было прислать, чтобы усмирить волнение. Абы лишь Ковин Купав Кун умел то делать своим неторопливым отрывистым с хрипотцой голосом, каковым уговаривал меня не только вечером, но и ночью, и утром. Поелику я долгое время не мог ноне уснуть, и спал лишь благодаря впрыскиванию которое, по уговору с главным дхисаджем, произвел Никаль. Однако сон не принес обещанного мне успокоения, потому как я был на столько взвинчен, что кушая, выбил блюдо из рук Ель-ку, а потом когда тот пытался оправдаться, а Янь-ди заступиться швырнул в последнего кубан с клеточным соком. И ежели Ель-ку мне было жалко, так как я оказался к нему не справедлив. То на такого нахального Янь-ди, вечно умничающего и спорящего, раскричался столь сильно, что лишь выдворение его из столовой Доном и одновременное появление в ней главного дхисаджа смогли меня урезонить.

– Вы, же понимаете, Лан-Эа, – произнес чуть слышно Ковин Купав Кун, сейчас величая меня по имени и тем самым снижая не только мой страх, волнение, но и ровно передавая мне свои силы. – Вам понадоба отправляться, понеже матки-маскулине не станут ожидать более отведенного для того мероприятия времени. Прошу вас, дитя мое, – это его сравнение и вовсе действовало на меня будто впрыск успокоительного, теперь на которое я мог опереться. – Успокойтесь, подавите свою горячность и возбуждение. Абы нынче от вас так много зависит, быть может, мириады жизней существ, людей, созданий, как вежаруджановских, так и гиалоплазматических.

Я согласно кивнул, понимая, как он прав. Впрочем, мне было очень сложно содеять обговоренное ранее, так как я не хотел поглощать сознание, чувствуя… подозревая в том не просто лишение способностей даятеситя, а нечто большее. Хотя, сейчас не мог отступить, и не столько потому как уже осознавал собственное место в Веж-Аруджане, сколько потому как вчера… там за столом в чертогах прабхи, куда, так-таки, пришел разысканный Доном авитару, Ананта Дэви, словно утверждая наши договоренности, проронил, обращаясь к нему: «С нонешнего момента вы, Чё-Линг более не подчиняетесь прабхе. Абы вам, вашим творцом амирнархом и мною, по согласованию с прабхой Ларса-Уту назначен новый властитель, сие Праджапати Лан-Эа, – он прервался на самую малость, так как от той молви самого авитару легонечко качнуло. – Радуйтесь, Чё-Линг, поелику вы ноне в услужении у нашего всеобщего любимца, а сиречь за все выходки я бы вас, беспременно, покарал». И тотчас авитару ступил к моему креслу, опустился пред мной на колени, и, приклонив голову, нежно и тихо, полностью убрав из голоса какую-либо суровость, произнес: