Вивиан Итин - Каан-Кэрэдэ

Эц оделся. В передней он толкнул боковую дверь. В маленькой выбеленной комнате спала, разметавшись на широкой кровати, его молодая горничная. Она сонно вздохнула и, не открывая глаз, покорно подвинулась к стене.

— Закройте дверь, Луиза, я ухожу, — сказал Эц.

Чанцев шел по аэродрому, закинув голову, всматриваясь в облака, плывшие напротив, с гор. Горы не хотели сдаться без боя. Голова, от прерванного сна, была как будто с похмелья, пуста и ломка. Облака клубились. Пилот нюхал воздух, различая знакомые запахи влаги и встречного ветра.

Из-за самолета «К4» вышел Эц.

— С добрым утром! — сказал он.

Чанцев остановился (ему снова показался неестественным этот громкий привет). Чанцев отмахнулся от своих непрошенных дум и пошел навстречу, бормоча, что полагается, о том, как это неожиданно и хорошо.

— Мой долг, мой долг, — отвечал немец.

Кстати подъехал Елтышев на бочке с горючим и разговор переменился.

— Наша задача — лететь по прямой, — сказал Чанцев, хотя он не должен был говорить об этом до конца полета. — Вот и все. Вече ром я пошлю вам телеграмму.

Эц отворачивался и смотрел вверх.

— Вам придется лететь вблизи Мон-Розы, — говорил он. — Могут ли русские моторы конкурировать с моторами лучших фирм? Я подождал бы лучшей погоды. Что, если вам придется снижаться в облаках?

— Нет, мотор надежный, — тускло ответил Чанцев.

Ему было неприятно, что посторонний высказывает такие очевидные предостережения, зная, что выбора нет. Он отошел к аэроплану.

— Готово, Сергей Петрович! — крикнул Елтышев.

Чанцев улыбнулся от ровного и легкого разбега. Он взял предельный угол и пошел ввысь. На повороте в последний раз увидел Эца. Немец стоял, по-прежнему подняв голову, губы его были почему-то полуоткрыты и рука приподнята, как будто он забыл сказать что-то. Чанцев проверил курс, послушал машину и ему стало легко. Он удобно откинулся на мягкую спинку кресла. Теплый ветер бил в лицо, ветер тяжелый и все-таки освежающий, как электрический душ.

Чанцев прожил в воздухе не одну тысячу часов и с каждой тысячей острее ждал успокоения полета. Жизнь не давалась даром. Он сделал больше километров, чем от Земли до Луны; но земля всегда грозила опасностью. Жизнь на воздушном дне, если подумать холодно и точно, не была хорошей. Только здесь, за рулями, он больше всего был человеком, свободным и спокойным. Он смотрел вперед. Там, в горах, облака были сплошные; но, все равно, — он давно решил подняться выше них, выйти к солнцу и верить в удачу.

Позади дремал с открытыми глазами Елтышев. Он провел хорошую ночь и улыбался от того же знакомого ощущения свободы. Это походило на 1917 год, когда он в первый раз вышел из тюрьмы. И Елтышеву стало даже страшновато: ведь, по неизбежной логике, вместо тюрьмы, невольно подставлялись — партия, служба, жена…

Голубели горные дали.

Чанцев поднимался выше. Заметно расширялась при дыхании грудь. И теплота исчезала вместе с воздухом. Она казалась такой же осязаемой, плавала у земли и пропадала навстречу холодному блистающему солнцу. Чанцев постепенно застегнул все пуговицы и крючки теплой кожаной куртки.

Облака плыли многими слоями. Сверху они были белые и глухие, как вата. Все меньше становилось просветов с темными лесными склонами и лоскутными полянами долин. И, наконец, когда ясно надвинулись первые снеговые вершины, облачное неровное дно растеклось прочно, повсюду.

Чанцеву вспоминались рассказы и очерки, посвященные авиации, за которыми он следил. Там встречалось много торжественных словечек, вроде — неизъяснимый, невероятный, чудовищный (ая, ое) по поводу самых обыкновенных вещей: скорости, облаков, ветра. Он, не замечая, испытывал приятное сознание превосходства над авторами. Ему было забавно читать, что привычные полеты, в которых приходилось участвовать этим, очень в сущности боящимся за себя людям, всегда выдавались чуть ли не за рекордные. Рассказывалось, например, как едва не оторвало руку ветром, когда писатель прощался с провожавшими, а потом выяснилось, что машина-то была малосильная, и «ветер», т. е. скорость, была, значит, не велика…

Стрелка альтиметра поднималась к 4 тысячам, но горизонт был ровен и низок. Из облаков нельзя было выйти, вероятно, раньше, чем через час, и Чанцев слушал мотор. Нет, в нем не было никаких шепотов предательства.

Так он летел, слушая песни радостно освобожденной силы.

Вдруг под ногой густо скользнуло что-то неприятное и жирное… Так, давно-давно, в детстве, он, мальчик Сережа, раздавил жабу.