Вивиан Итин - Каан-Кэрэдэ

— Теперь бы мне этого не сделать. Нет прежнего перцу, — дымно сказал Чанцев.

— Девятого августа? — пробормотал Эц; — но на Злото-Липском фронте был сбит только один наш аэроплан. Это было в двадцатых числах.

Да. Фатерланд — Император — Доблесть. Все было тогда просто. Эц первый заметил своего противника. То был пятнадцатый. Пятнадцатый крест на борту, — приятная цифра. Эц рассчитал курс и ушел в облака, чтобы не спугнуть жертвы. Когда крепкие удары сердца отсчитали нужное время, он нырнул вниз и в зеленом и голубоватом мире, ставшем вдруг неподвижным после седого ветра облаков, увидел крылья с ненавистными цветными кругами. Русский вертелся, уходил, не давался сразу; но у Эца было слишком явное преимущество высоты и скорости. Прицел его становился все точнее. Вот, — русский качнулся… И тогда Эц услышал этот странный удар в левую руку. Эц невольно дернул рычаг и вдруг ощутил смертельную его легкость. Поврежденный трос лопнул. Эц помнил свое падение, все, каждый миг. Оно казалось нескончаемым. Альбатрос падал, как осенний лист, выправлялся и опрокидывался снова. А кукла, солдатик его маленького Вильгельма, взятая на счастье, таращилась в углу кабинки по-прежнему невозможно храбро! Поле внизу суживалось и прояснялось, как пейзаж в зеркальной камере. В последний раз аэроплан выправился в нескольких десятках метров от ярко-зеленого и головокружительного дна. Потом мгновенно стало темно, как будто от удара он ушел в землю. Было очень тяжело разгребать эту черную землю, выбираясь к свету. Наконец, он увидел небо. Белые облака. Но нет, — это были белые халаты, белая марля, тяжелые белые простыни. И свое неподвижное, как земля, тело.

— Нет, я помню точно. Девятого, на рассвете.

— Да, это было утром.

— Вы, может быть, знали убитого?

Чанцев хрипнул.

— Да, что-то припоминается. — Эц поднял голову. — Всех ведь немного знаешь.

— Вот, я думаю… Летаешь, летаешь так и встретишь мать, жену, брата… Вам не приходилось?

— Я не думал начинать разговоров на такую тему.

— Вы хотите сказать, что это вам неприятно…

— О, нет! Что за пустяки. Да… вы говорите девятого? Но ведь это же по старому стилю!

— Ах, совершенно верно. Тогда считали по-старому.

— Значит, 22-го утром?

— Двадцать второго.

Эц встал.

— Ни-ноч-ка!

Опять в шуме чужой речи, смеха, открываемых бутылок, показалось странным это имя и этот очерствевший голос.

— Вот, господа, эта дама — русская. Знакомьтесь. Я должен просить прощения. Я должен уйти.

Чанцев помедлил, взглянул на женщину и на стрелки часов.

— Мне тоже пора. Старт назначен в шесть.

— Как? уже? — обиженно сказала танцовщица.

— Вы знаете, полет..

— О, с вами побудет господин Елтышев! Не правда ли? Он большевик. Это очень интересно.

Елтышеву не верилось в такую удачу. Он взглянул на Чанцева.

— Ладно! — сказал авиатор. — Ты выспишься в самолете.

Они расплатились.

— Так вы большевик?

Ниночка села за столик.

Чанцев поморщился от мужской зависти. Хорошо было бы поспать с женщиной, но завтра самый трудный день. Нет, женщина это всегда — финиш. Она не годится перед стартом.

Они вышли в сквер. Город был тих. Только далеко где-то пело радио. Электрические фонари задернули небо сухим туманом.

— Она — дочь русского священника, а теперь очень доступна, — сказал Эц. — Как перепутан мир!

— Не нахожу, что хуже прежнего, — сказал Чанцев.

Он крепко пожал руку Эца.

— Прощайте… Уж с вами-то мы, надеюсь, не встретимся… пулемет к пулемету.

Эц думал: «Сказать ли?» Но зачем?

Мир был так перепутан.

Вот он провел вечер, он пил вино.

Два этих парня… Один думал, что был его убийцей, а другой был большевик. Один был настоящий спортсмен, настоящий товарищ по профессии. У него было смуглое тело атлета и тонкие невеселые мысли. Другой — курносый здоровяк, с таким живописным способом летать… Нет, они должны были быть другими!

Эц ответил на рукопожатие.

Он ответил смутно, обычной вежливой фразой:

— Надеюсь, мы еще встретимся…

Эц долго бродил по комнатам пустой богатой квартиры. Здесь когда-то бегал его мальчик, кричал: папа! Мальчика увела женщина; она не могла вынести кожаной ноги и кожаного корсета. Он ненавидел ее. Ненавидел за последнее отнятое счастье.

— Папа, папа! — жаловался он, подражая своему ребенку.

Он бы отомстил ей сейчас! Она была хуже этих русских, потому что русские были честные враги. Но ее не было; были только русские. Мир был перепутан. Эц должен был что-то сделать и не мог решить. Он устал. Лучше лечь спать и спокойно подумать днем; но день уже начинался. Эц выключил ток. В комнате было светло.