Дэн Симмонс - Олимп

Иониец пожал плечами четырёх сочлененных руконог.

– Не важно, старина. Кому они нужны, эти органические глаза, когда есть тепловидение, вонючий газовый хроматограф, по масс-спектрографу на каждом колене, глубокий и фазовый радары, сонар и лазерный картопостроитель? С таким прелестным набором сенсоров я не смогу разглядеть разве что самые удалённые и ни к чему не пригодные предметы. Вроде звёзд и Мара.

– Ну да, – промолвил Манмут. – И всё-таки жалко.

Орфу лишился оптического нерва и вообще едва не подвергся уничтожению на марсианской орбите при первой же встрече с олимпийским богом – тем самым, который мановением руки взорвал космический корабль и двух их товарищей, не оставив от них ничего, кроме газа и мелких обломков. Ионийцу ещё повезло: в конце концов, он выжил и был до определённой степени восстановлен, и тем не менее…

– Привёз Хокенберри? – осведомился Орфу.

– Да. Первичные интеграторы проводят с ним краткую беседу

– Бюрократы, – хмыкнул огромный краб. – Хочешь прогуляться на корабль?

– Спрашиваешь.

Манмут запрыгнул к нему на панцирь и вцепился самыми нежными зажимными клещами. Моравек интенсивного использования оттолкнулся от мостика, подтянулся к посудине и двинулся вокруг тёмного корпуса. Здесь, примерно в километре над днищем кратера, европеец впервые разглядел в полную величину привязанный к перекладине, точно эллипсоидный воздушный шар, корабль. Ничего себе! Да он по меньшей мере в пять раз превосходил тот, на котором стандартный год назад устремились к Марсу четыре моравека из околоюпитерного пространства.

– Впечатляет, а? – произнёс Орфу, более двух месяцев работавший над судном вместе с инженерами Пояса астероидов и Пяти Лун.

– Крупная штука, – согласился Манмут. И, уловив разочарование друга, прибавил: – Есть в ней какая-то неуклюжая, неповоротливая, наростовидная, неприглядная, недобрая красота.

Раскатистый хохот ионийца всякий раз напоминал его товарищу толчки после основательного ледотрясения на Европе или же волны после цунами.

– Провалиться мне на месте! Очень выразительная аллитерация для струхнувшего астронавта.

Манмут пожал плечами и на миг испугался, что друг не увидит его жеста, но потом сообразил: увидит. Новенький радар был весьма чувствительным инструментом, разве только красок не различал. Орфу однажды упомянул о своей способности распознавать малейшие движения мускулов на лице человека. «Это нам не помешает, если Хокенберри решит примкнуть к экспедиции», – подумал европеец.

Словно прочитав его мысли, гигантский краб заметил:

– Я тут в последнее время рассуждал о людской скорби; знаешь, ведь моравеки совсем иначе ощущают потерю.

– О нет, – простонал Манмут. – Ты опять начитался этого своего француза!

– Пруста, – поправил иониец. – «Этого моего француза» зовут Пруст.

– Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние каждый раз, когда открываешь «Воспоминание прошлых вещей».

– "Поиски утраченного времени". Я перечитывал одну главу– помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть её, но не может?

– Весёленькое чтиво, ничего не скажешь, – съязвил европеец. – Хочешь, я одолжу тебе «Гамлета» на закуску?

Орфу никак не ответил на великодушное предложение. Между тем они забрались так высоко, что заглянули за стены кратера и видели под собою весь корабль целиком. Манмут, конечно, знал: ионийцу нипочём путешествия длиною в тысячи километров самого глубокого космоса, и всё же… Чувство, будто бы друзья потеряли управление и попросту летят прочь от Фобоса и базы Стикни (в точности как моравек предсказывал Хокенберри), было непреодолимо.

– Дабы разрушить узы, которые связывали его с покойной, – невозмутимо начал огромный краб, – несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин – не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, вызывавших его тоску и ревность – словом, виртуальных девушек, порожденных разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не улизнула ли его любимая, чтобы пообщаться с кем-то другим. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нём желание: девушке, которую рассказчик едва знал, женщине, которую захватил, но не смог ею завладеть, и той, которая под конец так утомила его.

– Утомишься тут, – поддакнул европеец, надеясь, что не слишком открыто выказал по радиолинии собственную усталость от всей этой прустятины.