Януш Зайдель - Предел

Отец усмехнулся. Некоторое время смотрел в глаза сыну, потом сказал со странной, иронической ноткой в голосе:

– Не забивай себе голову. Это было давно, сынок. Если современность желает что-то скрыть от людей, история спустя десятки лет почти наверняка не сможет докопаться до истины. Вместо правды она находит только артефакты, мастерски сотканные легенды, модифицирующие правду, препарированные соответствующим образом и столь глубоко укоренившиеся в сознании поколений, что они становятся заменителями правды, разрушение которых спустя годы зачастую не нужно никому, поскольку это может разрушить фундаменты много лет создававшейся реальности.

– Значит, ты все-таки думаешь, что история не сообщает нам полных знаний о событиях, предшествовавших Великой Реформе?

– Я родился до Реформы, но с самого начала, насколько помню, никто не знал наверняка, что, собственно, произошло, что было причиной неожиданного поворота в мировой политике и экономике. Официально, ты, конечно, знаешь, это объясняли изобретением способа получения дешевой энергии в практически неограниченных количествах. Но уже тогда ходили сплетни и слухи. Говорили о какой-то мафии, о группе ученых-террористов, шантажирующих политических деятелей и принуждавших их договориться под угрозой всеобщей гибели. Но до сего дня никто этого официально не подтвердил. Однако же факт, что некоторые известные политики в те годы неожиданно сошли со сцены. Позже такое тоже случалось, особенно с теми, кто критиковал принятые направления и решения. Мне тоже не все нравилось. Больше того, теперь я вижу, что люди, мыслившие подобно мне, во многом были правы. Но что они могли сделать? Я сам, всю жизнь будучи лишь трояком, честно работал на порученном мне скромном участке, веря, что за нас думают более пригодные к тому нулевики. На критику реформ смотрели косо. Бесследно исчезали не только известные политики. Их судьбу разделило много простых граждан, слишком смело указывавших на ошибки либо подвергавших сомнению результаты предпринятых социальных либо технических мероприятий. В лучшем случае, они неожиданно спускались до шестого разряда, теряя все перспективы в жизни. Теперь редко слышно о таком. Впрочем, большинство людей, особенно молодых, рожденных после Реформы, одобрили ту модель мира, которую застали, заняв в ней те или иные позиции. Все заинтересованы, в основном, чтобы по возможности удобнее прожить свои несколько десятков лет, нежели раскапывать некую абстрактную истину. Почти никто не думает о возможности улучшить этот мир.

– Именно! Неужели наш мир – лучший из возможных? – вставил Снеер.

– Прежде всего он гомогенен, однороден с точки зрения условий жизни. А поскольку при этом он – единственный существующий, то невозможно оценить, хорош он или плох. Он таков, каков есть. Нет шкалы сравнения.

– Ты думаешь, лучше добывать пункты, нежели пытаться улучшить мир?

– Трудно сказать, что лучше. Но по своему опыту я знаю, что безопаснейодобрять действительность. И наверняка опасно, даже сейчас, много лет спустя, копаться в тех историях, что случились перед Реформой.

– Считаешь, что это опасно?

– Да, сын. То, что ты говорил о факторе страха, может продолжать действовать. Нулевики, правящие миром, по только им понятным соображениям не любят тех, кто хотел бы вникнуть во все механизмы и условия их власти.

Внизу раскинулся океан света – играющий огнями, живущий беспокойной, неустанно пульсирующей жизнью. Более близкие пятна, образующие прямоугольники, разбивались на отдельные точки, и далекие облачка тянулись до самого горизонта, покрывая всю видимую площадь континента. Их пересекали шнуры ярких бусинок, вычерчивающих широкие петли на фоне правильных прямоугольников застройки центра города и выпрямляющихся в радиальные, прямые линии, выбегающие в разные стороны через погруженные в туман отдаленные районы предместий.

Ночная картина агломерации Арголанда, если на нее смотреть со сто двадцать седьмого этажа, неизменно производила на Снеера столь же сильное впечатление, как и раньше, когда родители впервые показали ему тот кусочек мира, в котором ему предстояло прожить всю жизнь. Такое ограничение жизненного пространства – так же, впрочем, как и ограничение времени самой жизни – он воспринял тогда как само собой разумеющееся. Мысль выйти за пределы агломерации была для него тогда – и еще многие годы спустя – игрой фантазии с такой же степенью реальности, как идея «эликсира жизни», гарантирующего человеку возможность переступить предначертанную границу существования во времени.