Сергей Снегов - Диктатор

— Лучше сейчас. Нас ждут трудные расчеты. Не хочу забивать голову мыслью, что у вас какие-то нерешенные вопросы ко мне.

— Тогда скажите — вы ревнивы? — Он поспешно добавил: — Не поймите меня превратно. У вас такая красивая жена… Хочется чисто академически узнать, как держатся мужья, имеющие таких жен?

— Да, ревнив! — отрезал я. — И даже очень. И скор на драку за Елену! Надеюсь, вы не собираетесь отбирать у меня жену?

— Можете быть спокойны! Женщины не моя стихия. Красивые — тем более! — Гамов засмеялся. И вышел из салона.

Никто из нас четверых, оставшихся в салоне, не понял странного вопроса Гамова. Я уже говорил, что Гамов видел в своей сложной игре с судьбой на много ходов дальше любого своего противника. Скоро все в этом убедились — и друзья, и враги. Но что он заранее рассчитывает победные ходы в ситуации, которой еще нет, которая почти неосуществима, о которой и помыслить почти невозможно — нет, о такой его способности даже самые верные его поклонники не догадывались.

А был именно такой случай! Он мысленно видел несуществующую, мало вероятную ситуацию — ее надо было еще сотворить в нескором будущем — и рассчитывал для той далекой ситуации точные ходы, наповал сражающие противника.

Когда мы подъезжали к вокзалу, Гамов вдруг разнервничался.

— Семипалов, вы все предусмотрели?

— Абсолютно все и даже немного сверх того.

В отличие от него я был спокоен. Он видел грядущее много лучше меня. Но в том, что меня окружало, я разбирался точно.

Мы ехали из Забона в Адан захватывать власть.

Конечно, причины поездки на официальном языке звучали по-иному. Командование корпуса, объединившего добровольные дивизии «Стальной таран» и «Золотые крылья», вызывали в правительство для отчета о боевых действиях в тылу врага.

Гамов уединился в купе — еще раз поправлять доклад. Я со штабными работниками и Прищепой в последний раз прикидывал, где у нас позиции послабее и где прочней. Если изъяны в наших расчетах и имелись, то не такие, чтобы существенно повредить плану.

И еще до полуночи мы разошлись по своим местам. Я спал эту ночь спокойно. Думаю, что и Пеано и Гонсалес не терзались сомнениями, прогоняющими сон. О Павле Прищепе этого не скажу. У него ночь — лучшее время для связи со своими людьми в столице, и он в Забоне с утра разговаривал с ними по своему загадочному аппарату.

Утро в Адане было нерадостное. Гамов, выйдя из вагона, хотел пойти пешком — посмотреть на людей, послушать их голоса. Но Павел с Пеано запротестовали. В решающий час нельзя пренебрегать осторожностью. Мы хорошо подготовились, но как подготовились противники? Людей мы увидим из машин и голоса услышим, не выходя на тротуары.

Я хорошо помнил довоенный Адан — прекрасный город, населенный веселыми и добрыми жителями. По его широким проспектам густо двигались оживленные мужчины и женщины, в скверах бегали радостные детишки, в роскошно убранных магазинах было полно товаров и покупателей. И следа былого довольства не виделось в мрачном городе. Мне показалось, что даже и солнца теперь в Адане меньше, чем раньше, — впрочем, солнца вообще не было, небо затягивали тучи. Три четверти магазинов были закрыты и темны, у открытых змеились очереди молчаливых людей. Больше всего меня поразило отсутствие детского гомона, так отличавшего раньше дневную жизнь столицы. Конечно, мы знали, что много детей вывезено во внутренние области, но знать, что детей нет, — это одно, и совсем другое — почувствовать их отсутствие.

О нашем приезде в Адан не сообщалось, и люди в очередях равнодушно провожали глазами наши машины. Среди прохожих я увидел наших солдат в гражданских костюмах — отпускники, задержавшиеся в столице при поездке на родину. Они не подавали вида, что узнают нас. Павел Прищепа хорошо исполнял свою службу.

В приемной нас встретил Вудворт.

— Правительство уже два часа заседает, Маруцзян встает рано, все к этому приспосабливаются. — Он понизил голос. — Капитан, все по плану?

— Оптимально, — ответил Павел.

В зал заседаний мы вошли гуськом — впереди генерал Прищепа, за ним Гамов, я, Пеано, Гонсалес, Павел Прищепа и несколько наших офицеров, я их не называю, они не были посвящены в заговор.

Все члены правительства встали, когда мы вошли, Маруцзян и маршал Комлин пожимали наши руки, Вудворт громко называл наши фамилии и воинские звания. Когда дошла очередь до Пеано, Маруцзян недобро поглядел на него, но сказал совсем не то, что говорили его глаза: