Евгений Замятин: На куличках

Еле-еле стряхнул с себя все это Андрей Иваныч. Стряхнул и пошел снова сонный, заколдованный, поплыл в голубом, в сказочном, на тамбовское таком непохожем. Не видя, поводил глазами по деревянным, сутулым домишкам-грибам.

Вдруг застучали в окно, дробно так, весело.

- "Кому - мне?" - остановился Андрей Иваныч перед зелененьким домиком. - "Да нет, не мне", - пошел дальше.

В зелененьком домике распахнулось окно, кликнул веселый голос:

- Эй, новенький, новенький, подите-ка сюда!

Недоуменно подошел Андрей Иваныч и фуражку снял. "Но как же - но кто же это?"

- Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Маруся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой у вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил...

Бормочет что-то Андрей Иваныч и глаза развесил: узкая, шаловливая мордочка, - не то тебе мышенка, не то - милой дикой козы. Узкие и длинные, наискось немного, глаза.

- Ну что, дивитесь? Озорная? Да мне не привыкать! Смерть люблю выкомаривать. Я в пансионе дежурной была в кухне изжарила начальнице котлету из жеванной бумаги... Ой-ой-ой, что было! А за Шмитов портрет... Вы Шмита-то знаете? Да Господи, ведь он же про вас и говорил мне! Вы приходите как-нибудь вечером, что за визиты!..

- Да с удовольствием. Вы извините, я сегодня так настроен как-то, не могу говорить...

Но увидал Андрей Иваныч, что и она замолчала, и куда-та мимо него смотрит. Принахмурилась малость. Возле губ - намек на недетские морщинки: еще нет их, когда-нибудь лягут.

- Паутинка, - поглядела вслед золотой Богородицыной пряже.

Перевела на Андрея Иваныча глаза и спросила:

- А вы когда-нибудь о смерти думали? Нет, даже и не о смерти, а вот - об одной самой последней секундочке жизни, тонкой вот - как паутинка. Самая последняя, вот, оборвется сейчас - и все будет тихо...

Долго летели глазами оба за паутинкой. Улетела в голубое, была - и нету...

Засмеялась Маруся. Может, засмутилась, что вдруг так - о смерти. Захлопнула окошко, пропала.

Пошел Андрей Иваныч домой. "Все хорошо, все превосходно... И чорт с ним, с Тамбовом. И чтоб ему провалиться. А здесь - все милые. Надо поближе с ними, поближе... Все милые. И генерал что ж, он ничего"...

5. Сквозь Гусляйкина.

С удовольствием спроводил Андрей Иваныч своего так-точного истукана - Непротошнова. Полученный от Шмита Гусляйкин, действительно, оказался словоохотлив по-бабьи и не по-бабьи уж запивоха. То и знай, являлся с подбитой физией, изукрашенный кусками черного пластыря (пластырь этот Гусляйкиным величался "кластырь" - от "класть": очень даже просто). Но и такой - с заплатками черными, и пусть даже пьяненький - все же он был для глаз Андрей-Иванычевых милее, чем Непротошнов.

Гусляйкин приметил, видно, расположение нового своего хозяина и пустился с ним в конфиденции в знак благодарности. Видимо, у Шмитов Гусляйкин, как по бабьей его натуре и надобно, дневал-ночевал у замочных скважин, да у дверных щелей. Сразу такое загнул что-то о Шмитовской спальне, что покраснел Андрей Иваныч и строго Гусляйкина окоротил. Гусляйкин не мало был изумлен: "Господи, всякая барыня, да и всякий барин тутошний, озолотили бы за такие рассказы слушали бы, как соловья, а этот... да наве-ерно - притворяется только..." - и опять начинал.

Как ни отбрыкивался Андрей Иваныч, как ни выговаривал Гусляйкину, тот все вел свою линию и какие-то темные, жаркие, обрывочные видения поселил в Андрей-Иванычевой голове. То, вот, Шмит несет на руках Марусю, так, как ребенка, и во время обеда держит, кормит из рук... То почему-то Шмит поставил Марусю в угол - она стоит, и рада стоять. То наложили дров в печку, топят печку вдвоем, перед печкой - медвежья шкура...

И когда Андрей Иваныч собрался, наконец, к Шмитам и сидел в их столовой, с милыми, избушечьими, бревенчатыми стенами, он прямо, вот, глаза боялся поднять: а вдруг она а вдруг Маруся - по глазам увидит, какие мысли... Ах, проклятый Гусляйкин!

А Шмит говорил своим ровным, ясным, как лед, голосом:

- Гм... так, говорите, вам понравился Рафаэль картофельный? Да уж, хорош Сахар Медович! За хорошие дела к чертям на кулички генерала не засунули б. И теперь, вот, где солдатские деньги пропадают, где - лошадиные кормовые? Я уж чую, я чу-ую...

- Ну, Шмит, ты уж это слишком, - сказала Маруся ласково.

Не вытерпел Андрей Иваныч: с противным самому себе любопытством поднял глаза. Шмит сидел на диване, Маруся стояла сзади под пальмой. Перегнулась сейчас к Шмиту и тихонько, один раз, провела по жестким Шмитовым волосам. Один раз, - но, должно быть, так нежно, должно быть, так нежно.