- Не дам, а вот и не дам, и не дам, он мой!
Поп оробело пятился к двери. Батюшки мои, что ж это? Суматошились, шептали. Кабы не Молочко, так и не докрестили бы, может. Молочко подошел к генеральше, взял ее за руку, как свой, и шепнул:
- Отпустите, зачем вам этот, у вас будет свой, можете себе представить. Раз я говорю... Разве ты мне не веришь? Мне?
Генеральша засмеялась блаженно, отпустила. Ну, слава-те, Господи! С грехом пополам докрестили и Петяшкой нарекли.
Тут-то и приступили господа офицеры к поручику Тихменю. Одним разом, по команде, все низко поклонились:
- Честь вас имеем, папаша, проздравить с новорожденным, с Петяшкой, на чаек с вашей милости...
Замахал Тихмень руками, как мельница.
- Как это - папаша? Я и не хочу вовсе, что вы такое! Терпеть не могу...
- Да в детях-то, милый, ведь Бог один волен. Уж там, можешь терпеть, иль не можешь...
Пристали - хоть плачь. Делать нечего: вечером Тихмень угощал в собрании. И пошло с тех пор: каждый день на занятиях спрашивали его, как, мол, здоровье сынишки - Петяшки. Задолбили, заморочили Тихменю голову Петяшкой этим самым.
4. Голубое.
Много ли человеку надо? Проглянуло солнце, сгинул туман проклятый - и уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждет, а он загляделся: шевельнуться страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые палаты, чтобы не замолкло золотой паутинкой звенящее солнце.
Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу, у ног, сонно-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И столбы золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то вот - растут, поднялись, подперли стены - синие нестерпимо. А мимо глаз плавно плывет в голубое в глубь Богородицына пряжа, осенняя паутинка, и долго следит Андрей Иваныч за нею глазами. Кто-то сзади его кричит на солдата:
- ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?
Но не хочет, не слышит Андрей Иваныч, не обертывается назад, все летит за паутинкой...
- Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?
Делать нечего, оторвался, обернулся Андрей Иваныч. С усмешкой глядел на него Шмит - высокий, куда же выше Андрея Иваныча, крепкий, как будто даже тяжелый для земли.
- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме Цны тамбовской, ничего не видал - и вдруг... Подавляет... И даже нет: весь обращаешься в прах, по ветру летишь вот, как... Это очень радостно...
- Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка, может добрая, а может - и нет.
Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И он неожиданно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.
Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти-что даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, и нельзя было, как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок...
Но Шмит уже опять улыбался:
- Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне говорил Нечеса.
- Да, уж чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на какого угодно, только бы...
- Так вот, меняйтесь со мной? Мой Гусляйкин - пьяница, говорю откровенно. Но до чрезвычайности веселый малый.
- Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...
Простились. Андрей Иваныч шел домой, весь еще полный голубого. Итти бы ему одному и нести бы в себе это бережно... Да увязался Молочко.
- Ну что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую, глупоглазую свою мордочку: охота узнать что-нибудь новенькое, что бы можно было с жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и вечером в собрании.
- Да ничего особенного, - сказал Андрей Иваныч. - Шмит предложил денщика.
- Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, можете себе представить? А вы были у Шмитов? А у командира? Да бишь... командир в отпуску. Вот лафа - и вечном отпуску! Вот бы так, можете себе представить?
- У Шмитов еще не успел, - говорил Андрей Иваныч рассеянно, все еще думая о сонно-голубом. - Был у Нечесов, у генерала. Генеральша - вдруг, ни к чему, о бородавках...
Спохватился Андрей Иваныч, да было уж поздно. Маковым цветом заалел Молочко, заиндючился и важно сказал:
- По-жа-луйста! Просил бы... Я горжусь, что удостоен, можно-сказать, доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно не при чем... Аб-со-лютно!
Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.
У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.
- Ну, прощайте, я здесь.
Но, попрощавшись, опять развернулся и в минуту успел рассказать про генерала, что он бабник из бабников, успел показать Шмитовский зеленый домик и что-то подмигнуть про Марусю Шмит, успел наболтать о каком-то непонятном клубе ланцепупов, о Петяшке поручика Тихменя...
Читать дальше